Само собой разумеется, отец и не думал становиться профессиональным актером, позабыв о классовых предрассудках. Он играл потому, что не желал мириться со своим скромным положением; он не желал сдаваться. И победил дважды. Общество не хотело его признавать — он взял его штурмом. Благодаря его актерскому дарованию перед ним распахнулись двери гораздо более изысканных и мене строгих кругов, чем та среда, в которой он вырос: здесь ценились умные мужчины, красивые женщины и изысканные удовольствия. Как актер и светский человек отец все-таки нашел себя. Комедии и пантомиме он посвящал все свое свободное время. Он играл в спектакле даже накануне собственной свадьбы. После свадебного путешествия он приобщил к сценическому искусству мою мать, чья неопытность с лихвой компенсировалась красотой. Я уже говорила, что они ежегодно играли в любительской труппе, выступавшей в Дивон-Ле-Бен. Родители часто ходили в театр. Отец выписывал «Комедию» и был в курсе всех закулисных толков и пересудов. В числе его близких друзей я помню актера театра «Одеон». Лежа в госпитале в Куломье, отец сочинил и поставил ревю; помогал ему в этом молоденький куплетист Габриэлло, который впоследствии приходил к нам в гости. Со временем на светскую жизнь у отца не стало средств, но он все же не упускал случая принять участие в каком-нибудь спектакле, хотя бы благотворительном.
В этой упрямой страсти проявлялась отцовская самобытность. По воззрениям он был типичным представителем своей эпохи и своего класса. Идею реставрации монархии он считал утопией, но в то же время не мог принять республику. Он не был членом «Аксьон франсез»>{11}, но имел друзей среди «Королевских молодчиков»>{12}; он восторгался Моррасом>{13} и Доде>{14}. Отец не терпел, чтобы при нем оспаривались принципы национализма; если кто-то по неосторожности вступал с ним в дискуссию, он отвечал хохотом: его любовь к Родине была выше слов и доводов. «Это моя единственная религия», — говорил он. Отец терпеть не мог иностранцев и возмущался, что евреев допустили к участию в государственных делах. Виновность Дрейфуса не вызывала у него и тени сомнения — как у матери идея существования Бога. Отец читал утреннюю газету «Матен» и пришел в негодование, когда однажды кто-то из его кузенов Сермионов принес в дом «Эвр», «эту паршивую газетенку», как он выразился. В Ренане>{15} он видел великого мыслителя, но почитал церковь и ненавидел законы Эмиля Комба>{16}. В основе его нравственного чувства лежал культ семьи и преклонение перед женщиной как матерью. От жены, по его представлениям, требовалась верность, от девушки — невинность; мужчина же сохранял право на личную свободу и мог снисходительно относиться к так называемым женщинам легкого поведения. Как это нередко бывает, идеализм прекрасно уживался у отца со скептицизмом, едва ли не с цинизмом. Он трепетал от «Сирано», восторгался Клеманом Вотелем>{17}, был без ума от Капюса>{18}, Донне>{19}, Саши Гитри>{20}, Флера и Кайяве>{21}. Его, националиста и поклонника театра на Бульварах>{22}, одинаково привлекали величие и фривольность.
Когда я была маленькой, меня завораживали его веселье и умение рассказывать; потом я подросла и стала оценивать папу серьезней: меня восхищали его ум, знания, неизменный здравый смысл. Его главенство в семье сомнению не подвергалось — наоборот, охотно и всецело поддерживалось моей матерью, которая была восемью годами моложе; отец ввел ее в жизнь, привил вкус к чтению. «Женщина является творением мужа, именно муж должен формировать женщину», — любил повторять отец. Он читал маме вслух «Происхождение современной Франции» Тэна>{23} и «Эссе о неравенстве человеческих рас» Гобино>{24}. Он не позволял себе самоуверенных высказываний — напротив, гордился тем, что знает, где надо остановиться. С фронта он привез сюжеты для небольших рассказов, которые матери необычайно нравились, но так и не решился их обработать, опасаясь проявить себя посредственностью. Результатом все той же робости была трезвость взглядов, заставлявшая отца в каждом отдельном случае формулировать категорические суждения.
