И все же тот день я вспоминала с гордостью и осталась патриоткой. Вместе с другими девочками мы ходили под сводами Сакре-Кёр, качали хоругвями и пели. Мы читали литании и молитвы за наших доблестных воинов. Я повторяла все лозунги, скрупулезно исполняла все предписания. В метро и трамваях были расклеены предупреждения: «Молчите! Будьте бдительны! Враг слышит вас!» Рассказывали, будто шпионы втыкали иголки женщинам в ягодицы, а детям раздавали отравленные конфеты. Я стала играть в осторожность. Как-то после уроков мать моей одноклассницы хотела угостить меня конфетами-гумми; я наотрез отказалась. Запах духов, накрашенные губы, перстни на пальцах не внушили мне доверия. К тому же звали ее мадам Мален, что было одновременно созвучно с хитростью и именем черта. Я вовсе не думала, что предлагаемые мне конфеты отравлены, но лишний раз проявить бдительность казалось мне достойным всяческих похвал.
Школу Дезир частично переоборудовали под госпиталь. В коридорах установился терпкий запах аптеки и мастики для пола. Учительницы облачились в белые покрывала с красным крестом; в таком виде они представлялись мне святыми, и я умилялась, когда их губы касались моего лба. В нашем классе появилась новенькая, из семьи беженцев с севера. Испытания не прошли для нее даром: она страдала нервными тиками и заиканием. Мне много рассказывали про маленьких беженцев, и я горела желанием помочь им и утешить. Я придумала складывать в коробку все лакомства, которые мне доставались. Когда коробка до верху наполнилась зачерствелыми пирожными, пересохшим черносливом и подернутым белой патиной шоколадом, мама помогла мне ее перевязать, и я отнесла дар в школу. Учительницы поблагодарили меня довольно сдержанно, но над моей головой пронесся шепот одобрения.
На меня напала добродетельность: ни вспышек гнева больше, ни капризов. Мне объяснили, что от моего послушания и благочестия зависит, спасет ли Господь Францию. А когда за меня взялся школьный священник, то я и вовсе превратилась в паиньку. Священник был молод, бледен и бесконечно слащав. Он посвятил меня в премудрости закона Божия и открыл радости исповеди. В маленькой часовне я становилась перед ним на колени и старательно отвечала на вопросы. Не помню, что именно я ему говорила, но впоследствии он благодарил маму за мою прекрасную душу — так рассказала мне сестра, присутствовавшая при разговоре. В эту свою душу я буквально влюбилась; она представлялась мне белой и сияющей, точно просфора в дароносице. Я принялась коллекционировать добродетели. Незадолго до Рождества аббат Мартен раздал нам картинки с изображением маленького Иисуса. Совершив доброе дело, мы должны были проколоть булавкой дырочку в контуре рисунка, намеченном лиловыми чернилами. На Рождество картинки надо было сложить в ясли, сиявшие в глубине большой часовни. Каких только я ни придумывала себе умерщвлений плоти, жертвоприношений, душеспасительных подвигов ради того, чтобы на моей картинке было побольше дырочек. У Луизы мои деяния вызывали раздражение. Мама и учительницы, напротив, поощряли меня. Я вступила в детское братство «Ангелов Страсти», что давало мне право носить аналав>{9} и налагало обязанность размышлять о семи скорбях Пречистой Девы. В соответствии с последним указом папы Ния X я готовилась к индивидуальному причастию: я должна была предаваться уединению. Я не очень понимала, почему фарисеи, загадочным образом созвучные парижанам — pharisiens, parisiens, — так ополчились на Иисуса, но искренне ему сочувствовала. Разодетая в кисейное платье и шляпку из ирландских кружев, я прошла обряд первопричастия. После этого события мама стала водить меня причащаться три раза в неделю в церковь Нотр-Дам-де-Шан. Я любила слушать, как в серой утренней дымке наши шаги звенят на плитах тротуара. Я вдыхала запах ладана и, разнеженная жарким пламенем свечей, с удовольствием падала перед распятием на колени, помня в глубине души о том, что дома меня ждет чашка горячего шоколада.
Это религиозное сообщничество очень сблизило меня с мамой; она прочно заняла в моей жизни главное место. У Луизы мобилизовали братьев, и она вернулась к родителям помогать обрабатывать землю. В нашем доме ее сменила новая няня, Раймонда, вся в завитушках, претенциозная и медоточивая, к которой я отнеслась с презрением. Мама теперь почти никуда не выходила, принимала редко и много времени посвящала нам с сестрой. Я разделяла ее жизнь гораздо полнее, нежели Пупетта. В своей семье мама тоже была старшим ребенком, и все говорили, что мы
