Джованни крепче прижался к нему; глаза его опять расширились от ужаса.
– Не надо, – проговорил он чуть слышно, – прошу вас... не надо о нем ...
Леонардо почувствовал, как он дрожит в его объятиях.
– Послушай, дитя мое, – произнес он тем строгим, ласковым и немного притворным голосом, которым врачи говорят с больными, – я вижу, у тебя есть что-то на сердце. Ты должен сказать мне все. Я хочу знать все, Джованни, слышишь? Тогда и тебе будет легче.
И, подумав, прибавил:
– Скажи мне, о ком ты сейчас говорил?
Джованни боязливо оглянулся, приблизил губы свои к самому уху Леонардо и прошептал задыхающимся шепотом:
– О вашем двойнике.
– О моем двойнике? Что это значит? Ты видел во сне?
– Нет, наяву...
Леонардо посмотрел на него пристально, и на одно мгновение показалось ему, что Джованни бредит.
– Ведь вы, мессер Леонардо, ко мне сюда не заходили третьего дня, во вторник, ночью?
– Не заходил. Но разве ты сам не помнишь?
– Нет, я-то помню... Ну так вот, видите, учитель, – теперь значит, уже наверное, это был он !..
– Да откуда ты взял, что у меня двойник? Как это случилось?
Леонардо чувствовал, что самому Джованни хочется рассказать, и надеялся, что признание облегчит его.
– Как случилось? А вот как. Пришел он ко мне так же, как вы сегодня, в этот самый час, и тоже сел на край постели, как вы теперь сидите, и все говорил и делал, как вы, и лицо у него, как ваше лицо, только в зеркале. Он не левша. И сейчас же я подумал, что, может быть, это – не вы; и он знал, что я это думаю, но виду не подал, – притворился, будто мы оба ничего не знаем. Только, уходя, обернулся ко мне и говорит: «А ты, Джованни, никогда не видел моего двойника? Если увидишь, не бойся». Тут я все понял...
– И ты до сих пор веришь, Джованни?
– Как же не верить, когда я видел его , вот как вас теперь вижу?.. И он говорил со мной...
– О чем?
Джованни закрыл лицо руками.
– Лучше скажи, – произнес Леонардо, – а то будешь думать и мучиться.
– Нехорошее, – молвил Бельтраффио и с безнадежною мольбою взглянул на учителя, – ужасное говорил он ! Будто бы все в мире – одна механика, будто бы все – как этот страшный паук, с вертящимися лапами, который он ... то есть нет, не он , а вы – изобрели...
– Какой паук? Ах да, да, помню. Ты видел у меня рисунок военной машины?
– И еще говорил он , – продолжал Джованни, – будто бы то самое, что люди называют Богом, есть вечная сила, которою движется страшный паук, со своими железными, окровавленными лапами, и что ему все равно – правда или неправда, добро или зло, жизнь или смерть. И нельзя его умолить, потому что он – как математика: дважды два не может быть пять...
– Ну хорошо, хорошо. Не мучь себя. Довольно. Я уж знаю...
– Нет, мессер Леонардо, погодите, вы еще не знаете всего. Вы только послушайте, учитель! Он говорил, что и Христос напрасно пришел – умер и не воскрес, смертью смерть не победил – истлел в гробу. И когда он это сказал, я заплакал. Он меня пожалел и стал утешать: не плачь, говорит, мальчик мой бедный, глупенький, – нет Христа, но есть любовь; великая любовь – дочь великого познания; кто знает все, тот любит все... Видите, вашими, все вашими словами! Прежде, говорит, была любовь от слабости, чуда и незнания, а теперь – от силы, истины и познания, ибо змий не солгал: вкусите от Древа Познания и будете как боги. И после этих слов его я понял, что он – от дьявола, и проклял его , и он ушел, но сказал, что вернется...
Леонардо слушал с таким любопытством, как будто это был уже не бред больного. Он чувствовал, как взор Джованни, теперь почти спокойный, обличительный, проникает в самую тайную глубину сердца его.
– И всего страшнее, – прошептал ученик, медленным движением отстраняясь от учителя и глядя на него в упор остановившимся, пронзительным взором, – всего отвратительнее было то, что он улыбался, когда все это мне говорил, улыбался, ну да, да... совсем как вы теперь... как вы!..
Лицо Джованни вдруг побелело, перекосилось, и, оттолкнув Леонардо, он закричал диким, сумасшедшим криком:
– Ты... ты... опять!.. Притворился... Именем Бога... сгинь, сгинь, пропади, окаянный!..
