— Ты ведь его видела? — осторожно спросил он.
— Дистрофия, — подтвердила я непроизнесенный вердикт.
— И еще…
Даниил Егорович сделал паузу. Ему хотелось обсудить состояние Дениса со мной, но он стремился соблюсти при этом врачебную этику.
— Крутой депресняк, — в психиатрических терминах я никогда не разбиралась.
Сам Денис назвал это «бездушие».
«Мы — люди! — крикнул он мне в лицо. — Чтобы мы жили, недостаточно „запустить“ наши тела! Когда мы умираем, их покидают души! Что вы натворили?!» Вспышка отчаянного гнева, несвойственная прежнему Денису, продолжалась недолго. Тут же он впал в какую-то подавленную рассеянность, уставился невидящими глазами вдаль и потрясенно прошептал: «Понимаешь, там ничего нет… Совсем ничего…» Больше он мне не сказал ни слова. Я лишь ловила обрывки его мыслей, беспомощных и беззащитных, повергших в крутой депресняк и меня саму.
Люди привыкли верить в загробную жизнь. Даже те, кто не верит в бога и смеется над заповедями. Даже те, кому безразлично собственное посмертное существование — они, теряя любимых, в надежде на встречу в загробном мире легче переживают утрату. Денис никогда не был религиозным, он лишь увлекался мифами, а все, что связано с традиционной церковью, просто высмеивал. И, тем не менее, верил… В ответ на мое предположение, что, возможно, ему всего-навсего не запомнилось путешествие души от смерти до воскрешения, он только презрительно фыркнул.
Чего-то важного, какой-то человеческой основы он и вправду лишился. Он уже не был ни сильным, ни свободным. Ему было очень плохо, и я, чувствуя это, ничем помочь не могла. Я не могла лечить тоску — а именно она была его проблемой. И он бы не принял от меня помощи.
Денис теперь меня ненавидел.
За что — сам не знал, но объяснял себе, что из-за меня он потерял душу: «Она хочет сказать, что я малодушно впал в истерику от своего вида… Это не мало-душие, а без-душие!», — думал он, исходя коричневым эфиром.
Первое, что я почувствовала — обида. Такая резкая и болезная, что даже ожгла лицо, словно пощечина. Ведь он сам! Он сам забрал половину проклятия — поэтому умер; и он сам говорил, что не собирается умирать — поэтому его воскресили! Он пытается переложить на меня ответственность за свои решения! Будто я могла знать, что он так изменится и пожалеет об этом.
Но обида исчезла, уступив место душеразъедающей вине. Я виновата. Я не использовала возможность забрать проклятие обратно, и этим обрекла его на смерть. Не нужно было уважать его волю, не нужно было легкомысленно думать, что простой смертный в силах противостоять богу. Я могла — я должна была. Любое чужое решение умереть — неправильное. Больше никогда размышлять не буду.
Но от этого обещания самой себе легче не стало. Немного облегчало мою жгучую боль осознание того, что это все же — Денис, что он жив, а что он уже не мой — так что теперь?
Командор незаметно подпитывал его своей энергией, и через какое-то время Денис стал хотя бы спокойным. Но не прежним. Далеко не прежним.
— Ася, что с ним случилось? Он не говорит, но мне нужно знать. И он не дает провести обследование.
Я звонила из своей комнаты. После этого вопроса Даниила Егоровича я непроизвольно встала с подоконника и сделала два нервных шага. Митя сквозь деревянную решетку кроватки проследил за мной глазами. Все хорошо.
— Он перенес клиническую смерть. А обследование вам ничего не даст, потому что…
Может быть, я не права, выдавая его тайны, но это уже и не важно — все равно Денис меня ненавидит.
— …ему заменили кровь на искусственную, и нормальным человеческим показателям она не соответствует. У него вообще мало что соответствует.
Как и следовало ожидать, телефонная трубка ответила продолжительным молчанием. Даниил Егорович знаком со мной и Командором, поэтому он поверит. Еще немного — и поверит.
— Понятно, — донеслось, наконец, из Владивостока. — Ребята в курсе?
— Нет, — я действительно так думала. Командор умеет хранить тайны, когда считает нужным. — Он далеко? Его мама здесь, она очень волнуется.
— Недалеко, — рассеянно ответил Даниил Егорович. — Сейчас я спущусь к нему на этаж и передам трубку.
