Афродити заметила, как мать избегает смотреть на официанта. Предубеждение Артемис относительно турок-киприотов расстраивало дочь, но она предпочитала не затрагивать эту тему. Афродити разделяла точку зрения мужа: отель должен нанимать людей, которые лучше других выполняют свою работу, вне зависимости от их национальности.
— Это тоже отличает «Восход» от других заведений, — объяснял Саввас теще, когда та задала вопрос на эту тему днем. — Чтобы сделать отель по-настоящему интернациональным, у нас должны работать люди разных национальностей. Шеф-повар — француз, два администратора — из Англии, менеджер по банкетам — из Швейцарии. В салоне красоты работает турчанка… И среди работников кухни, конечно, тоже много турок.
— Но официанты?! — прервала его Артемис. — Это же лицо заведения!
— Мне не хотелось бы спорить с вами, но нам нужны лучшие из лучших, — отвечал Саввас. — И естественно, люди, которые будут работать за те деньги, которые мы можем предложить. Это ведь бизнес.
Папакоста смотрел на мир сквозь призму прибылей и убытков.
Афродити поднялась из-за стола:
— Мне надо посмотреть, вдруг я нужна Саввасу.
Извинившись, она ушла.
Ее взаимоотношениям с родителями мешало то, что от матери скрывали правду. Артемис Маркидес оберегали от нелицеприятных неопровержимых фактов, и в такие минуты, как эта, Афродити хотелось бросить ей в лицо: «Мама, он убил человека. Твой драгоценный сынок убил турка-киприота!»
Все десять лет эти слова были готовы сорваться с ее губ, но Афродити сдерживалась.
Для человека с деньгами и положением Трифонаса Маркидеса создать дымовую завесу было нетрудно. Заплатить кому-то, чтобы подменить факты, было бы слишком примитивно. Маркидес не мог допустить и намека на то, что его сын был убит в отместку за убийство другого человека. Это оставило бы несмываемое пятно на репутации семьи.
Афродити знала, что ее брат не был невинным. Димитрис принимал активнейшее участие в бессмысленном противостоянии греков и турок, переросшем во взаимную ненависть после ухода англичан. Обе стороны не были удовлетворены Конституцией республики, принятой в 1960 году, но, когда Макариос предложил принять поправки, началось кровопролитие. Если проливалась кровь турка, это означало, что должна была пролиться кровь грека, и этому не было конца. Вражда поселилась глубоко в сердцах некоторых и грозила разрушить все. Она лишила Афродити единственного брата, опустошила душу матери, разорвала на части жизнь ее отца, и если события будут развиваться так, как в предыдущее десятилетие, судьбы всех жителей острова будут сломаны, не важно, греки они или турки. Конфликт, в котором ни одна сторона победить не может, казался ей бессмысленным.
Афродити постояла с минуту, глядя на море. Это она предложила, чтобы отель спроектировали так, чтобы терраса выходила прямо на пляж. Так гости могут слышать шелест волн и гулять босиком по песку. В такую ночь, когда морская гладь не шелохнется и в чистом небе ярко сияют звезды, они смогут наблюдать самую загадочную картину — звездопад.
Через пять минут, пока Афродити стояла под звездным куполом, весь ее гнев улетучился. После мучительного общения с матерью она зачастую чувствовала прилив сил. Артемис Маркидес была как пустая ракушка, полностью лишенная каких-либо эмоций. Из-за этого Афродити еще больше ценила любовь отца, которая осталась неизменной. С тех пор как родители переехали в Англию, ей очень не хватало его.
Когда Афродити обернулась, ее родителей уже не было. Даже их бокалы унесли. Она знала, что отец повез жену в их квартиру. Та терпеть не могла засиживаться допоздна. На следующее утро они улетали обратно в Лондон.
Маркос стоял в тени. Несмотря на внешнее спокойствие, в этот тихий вечер под звездным небом он испытывал тревогу. Он знал, что Христос уехал в Никосию на встречу со своими друзьями-революционерами.
Вдруг что-то привлекло его внимание. На фоне иссиня-черного неба выделялся светлый полупрозрачный женский силуэт. Это была Афродити, неподвижная и одинокая. В душе Маркоса боролись два чувства: беспокойство за Христоса и восхищение Афродити, похожей на выросшую из песка чудесную мраморную статую. И то и другое рождало в его душе необъяснимое предчувствие беды.
