— Гм… мозг профессора содержит сознания нескольких личностей. Это что-то вроде шизофрении, расщепления сознания?
— Ни в коем случае. Расщепление сознания — или как выражаются коллеги профессора Фунга, «многостороннее расстройство целостности личности» — это из области психиатрии. Это травма, как правило, полученная в детстве, которая так или иначе вызывает уход от действительности. Но все голоса, все лица профессора — не иллюзия, они реальны.
Кастор зачерпнул горстку риса, глотнул супа.
— Но каким образом? — промямлил он.
— Как они уживаются в одной голове? Дайте-ка вспомнить… Много, много лет тому назад — еще даже существовала Америка, — психолог по имени Хилари Робертс опубликовал работу… и я приведу вам пример, который он использовал в этой работе, я задам вопрос. Что мы сейчас делаем?
— Ну… — Кастор прожевал рис и проглотил, и только после этого произнес достаточно внятно: — Разговариваем?
— Правильно. А теперь, юноша, объясните, откуда вы знаете, что мы разговариваем?
— Ну… — Кастор сглотнул, но уже не для того, чтобы улучшить дикцию, а чтобы собраться с мыслями. — Потому что я так подумал?
— Верно. Пока мы «разговариваем», вы, кроме того, «думаете», что мы разговариваем. А сейчас, наверное, «думаете» о том, что мы «думаем» о «разговоре». Это мышление второго уровня Робертс (и я в том числе) называет «метамышлением». Но, обратите внимание, Мелкинс, сейчас вы «думаете» о «метамышлении»! Какой следует отсюда вывод?
— Вот это да! Выходит что-то вроде «метаметамышления»?
— Именно! — Секретарша просияла, сплющив картонные чашки, в которых больше не оставалось ни супа, ни риса. Она точным броском отправила их в корзинку для бумаг. — Можно продолжать до бесконечности, понимаете, Мелкинс? До бесконечности.
— Здорово!
— Более чем! «Абсолютного», «предельного» мышления не существует! Мышление бесконечно. И с чего все начинается, что лежит на дне — даже этого не определить. Нет «истинного», «исходного» мышления, потому что бесконечность — это замкнутая петля.
Кастор почесал затылок, пытаясь как-то вписать всю эту метафизическую фата-моргану — как там его… «метамышление», — в привычную повседневную жизнь.
— Вы хотите сказать, что Многолицый — бесконечен? — предположил он.
— Нет, не бесконечен. Но замкнут, как петля. Не существует больше «настоящего» профессора Фунга. Все его части — настоящие.
Последовав примеру секретарши, Кастор смял свои картонные контейнеры и отправил их в корзинку. Он потянулся к оставшейся горстке риса, но секретарша его опередила.
— Откуда вы столько знаете? — спросил он.
Она посмотрела на него с неудовольствием.
— То есть, откуда такие познания у секретаря, так вас следует понимать? Даже секретарши — не совсем безмозглые создания, Мелкинс. Думаете, у нас простая работа? До того, как стать секретарем, я была ассистентом профессора Фунга. Потом он предложил мне стать женой. А потом у него появилась другая компания, внутри черепа, и жена оказалась ненужной… но я осталась с ним. Секретаршей. — Она скомкала последнюю картонную тарелку в шарик и отправила вслед за остальными. — Ну что же, Мелкинс, чем желаете развлечься, пока не появится профессор? Поработать с терминалом? Понаблюдать за космическими кораблями? Кажется, вы к ним неравнодушны?
— А вы нет?
Секретарша пожала плечами.
— Открытый космос не так любопытен для меня, как космос внутренний. Впрочем, да, события достойны внимания. Поговаривают о каких-то радиосигналах, до сих пор не расшифрованных.
— Радиосигналах! К тому же, загадочных! — Кастора потянуло к экрану, но секретарша снисходительно усмехнулась.
— Великая загадка! Но едва ли такая уж загадка. Скорее всего, алгоритмы кодировки были позабыты, вот и все.
К тому времени когда Кастор убедился в правоте секретарши, перевалило за полдень. О появлении профессора Фунга он догадался по голосам, которые донеслись из наружного кабинета. Многолицый опять «говорил на языках», по крайней мере, четыре его составляющие старались внести в диалог свою лепту. За профессором следовала группа граждан, как молодых так и преклонного возраста; некоторые из них явно принадлежали к числу высокопоставленных чиновников. Всех их объединяло одно, как заметил Кастор — все они стремились чего-то добиться от Многолицего. Оказывается, профессор был не только необыкновенным физиологическим препаратом. Он в самом Деле оказался влиятельным партийцем, в его власти, как понял Кастор, было либо пожаловать милостью, либо оставить ни с чем.
