– Добрый вечер, месье, – ответила она также по-французски. Верити не узнавала собственный голос, когда говорила на прованском французском месье Давида – царапающим ухо языке, скорее выразительном и энергичном, нежели утонченном.
Ключи звякнули снова, на сей раз поверх низкой каменной ограды.
– Мадам Дюран, – вежливо отозвался мистер Сомерсет, – вы получили мою записку?
– Да, сэр.
Собрание, которое было назначено на сегодняшний вечер, пришлось отложить из-за тумана. Вместо того чтобы перенести его в «Клуб реформаторов», Стюарт пригласил шестерых министров и членов парламента к себе домой на следующий день, чтобы устроить совещание за завтраком.
– Я все приготовлю.
– Смотрите же.
Ключи снова звякнули. Разговор подошел к концу. Сейчас Стюарт войдет в дом.
Но Верити не могла допустить, чтобы он ушел так быстро. Их встреча потрясла ее, более того, разбудила в ней насущную потребность быть ближе к нему – она страшно по нему тосковала. И сколько бы раз ни приходилось ей напоминать самой себе, что он вот-вот женится на другой, в глубине души Верити чувствовала: нет, он принадлежит ей. Всецело и навеки.
– Сэр, разве Уоллес не вернулся вместе с вами?
Ключи перестали звенеть.
– Я устроил его вместе с каретой в гостинице возле «Иннер темпл». Слишком опасно выезжать на лошади.
– Как же вы добрались до дому?
– Трамваем. И пешком.
– А так разве не опасно?
– Опасно. – Стукнула его трость – раз, другой. – Но если бы я взял номер в гостинице, я бы лишился удовольствия отведать вашей кухни.
Он проделал путь больше трех миль в такую непогоду, самым серьезным образом рискуя заблудиться или пораниться, ради ее обеда?
– Не знала, что вам нравится, как я готовлю.
– Не знали? – Он тихо засмеялся. – Что ж, теперь знаете.
– Но в первый раз, когда я для вас готовила, вы отослали ужин назад на кухню, даже не попробовав.
Молчание. Туман рос и сгущался. Потом раздался звук спички, которой чиркнули о коробок. Маленький всплеск оранжевого пламени – Стюарт зажег сигарету. Красноватый огонек на кончике сигареты вспыхивал ярче, когда он делал вдох.
– Известно ли вам, мадам, что происходит с человеком, который после десятилетий, проведенных во мраке, внезапно попадает на солнечный свет?
– Нет, сэр.
Верити слышала, как Стюарт выпустил клуб дыма. Она вдохнула поглубже этот теплый и едкий дым, облаком окутывающий их обоих.
– Свет его ослепляет, – ответил Стюарт Сомерсет. – А я не хочу ослепнуть. Доброй ночи, мадам.
Письмо Майкла пришло с утренней почтой, коротенькое послание, занявшее меньше страницы. Он подтвердил получение двух писем, которые Верити ему отправила, но не подумал извиниться, что ответил так не скоро. Майкл был очень занят: заменял редактора студенческого журнала, а еще его команда только что разгромила команду Коттон-Хауса в матче по регби.
Верити вздохнула. Она одновременно и гордилась им, и испытывала отчаяние. Сын почти перестал посвящать ее в события своей жизни; она почти ничего о нем не знала. Правильно ли она поступила, послав его в школу для избранных? Неужели снобизм одноклассников диктует ему отчужденность, заставляет от нее отдалиться?
Однако, думала она, вряд ли снобизм мальчиков – выходцев из среднего класса, учащихся обычной частной школы, был бы намного лучше. А мысль послать Майкла в простую государственную школу ей и в голову не приходила. Нет, она всегда знала, что им подходят Регби и Кембридж. Мужчины в их семье из поколения в поколение учились в Регби и Кембридже.
Может быть, и не всегда. Уж точно не раньше, чем она получила от тетки то леденящее душу письмо десять лет назад. До того Верити была бы счастлива видеть, как сын растет и становится мужчиной, чтобы быть фермером, клерком или егерем, как его приемный отец. Но после письма она толкала его вперед с той же яростью, с какой продвигала саму себя. Верити ни разу не удалось произвести впечатление на тетю за все годы, проведенные в Линдхерст-Холл. Но сейчас, когда тетка следила за ней, Верити просто обязана была постараться.
Мадам Дюран учила Майкла правильной дикции, устраняя малейший намек на простонародный йоркширский акцент мистера Роббинса. Учила всем иностранным языкам, какими в свое время мучила ее гувернантка. Посвятила в тайны этикета, диктующего поведение обитателям верхнего эшелона. К тому времени как Майклу исполнилось десять, он говорил по-английски, как королевский отпрыск, изъяснялся по-французски, по-итальянски и по-немецки. Знал, что джентльмен должен снимать перчатку, прежде чем пожать даме руку, и ни в коем случае не предлагать даме руку, случись ему присутствовать на ленче. Незнание таких нюансов сразу выдавало самозванцев, пытающихся втереться в приличное общество.
