Неудивительно, что наиболее слабым у Солженицына оказывается описание истории предреволюционных десятилетий. Автор просто не понимает, что уже переход к «парламентской республике» 1905–1907 гг. явился этапом общей АЗИАТИЗАЦИИ русского государства, а поскольку в самих своих основаниях это было государство европейское, то речь шла не просто об азиатизации, а о деколонизации, об освобождении азиатской колонии от европейской метрополии путём физического уничтожения последней. Разумеется, парламентская республика более прогрессивная форма правления по сравнению с абсолютистской монархией. Но только в контексте единой цивилизации. Если же речь идёт о различных этносах, то что демократичнее: «абсолютистская» Пруссия 1800 года или «демократический» Египет 2000? Ответ самоочевиден.
После 1905 года Россия перешла от европейского абсолютизма к «младотурецкой» (ведь САМИ СЕБЯ так люди назвали!) демократии. Ну, а от танзанийского парламента к культу великого Мганги дистанция в 30 минут. Это как ветер дунет. Может дунуть и сам, да в 1917, как известно, ещё и помогли. Надули.
Описываемые Солженицыным в конце первого тома азиатские «страсти-мордасти» дела Бейлиса были невозможны в более культурной и цивилизованной ДОпарламентской России. Дело не в каком-то заговоре, отдельном преступлении, а в быте кривых пыльных азиатских закоулков: с оборванными дервишами, лупоглазами ассирийцами-«душителями», вороватыми духанщиками. Кто-то кого-то убил, что-то у кого-то украли. А в общем белому человеку лучше туда в одиночку не соваться. Как сейчас в Москве говорят, «подрежут», только пробковый шлем по переулку покатится.
Вовсе не Солженицын-историк, а Солженицын-идеолог «припечатывает» несчастную Россию могильной плитой:
«Да ведь Российская Империя и весь XIX век и предреволюционные десятилетия, по медлительности и закостенелости бюрократического аппарата и мышления верхов, — где только и в чём не опоздала? Она не справлялась с дюжиной самых кардинальных проблем существования страны: и с гражданским местным самоуправлением, и с волостным земством, и с земельной реформой, и с губительно униженным положением Церкви, и с разъяснением государственного мышления обществу, и с подъёмом массового народного образования, и с развитием украинской культуры.» (с.305)
Особенно хороши упрёки в «неразъяснении мышления обществу». 20-летний оболтус орёт на старика-отца, почему тот не воспитал в нём уважения к родителям. Солженицын здесь некритически воспроизводит взвизги неуспешной полуазиатской интеллигенции начала прошлого века. Безкультурье которой являлось не результатом «нерасторопности» государства, а следствием действительной отсталости основной массы населения.
Упрекая правительство в том, что оно неподсказало интеллигенции, что она должна быть интеллигенцией, то есть, должна вместо подпиливания телеграфных столбов, например, учить в школах детей, Солженицын превращает многострадальную власть во всесильное божество, способное «творить миры». Увы, политика — искусство возможного. Когда Солженицын пишет, что правительство не удосужилось «СОЗДАТЬ сильные, яркие и убедительные» печатные органы, чтобы «бороться за общественное мнение» (с.432), то не замечает, что совершает логическую ошибку. Правительство, СОЗДАЮЩЕЕ прессу, перестаёт быть правительством, и превращается в литераторов. Здесь логично пойти дальше и упрекнуть саму интеллигенцию в том, что она НЕ СОЗДАЛА правильного народа. Народ можно упрекнуть в том, что он НЕ СОЗДАЛ страну, в которой должен жить, и далее до бесконечности, вплоть до упрёка булыжнику в том, что он булыжник, а не Бог. Богом, творящим материю, у Солженицына является несчастный Столыпин. Он так и пишет: «Основная задача Столыпина была — крестьянская земельная реформа, создание крепкого крестьянского землевладения». (с.435)
Не регуляция, не упорядочение, не расчистка пути, не обеспечение условий, а СОЗДАНИЕ. Но ведь не СОЗДАЛ Столыпин — этот (тут можно полностью согласиться с автором) умный, талантливый государственный деятель — нового русского крестьянина. И не потому, что убила его рука террориста, — КРАХ потерпела сама столыпинская реформа. Русский крестьянин оказался тем, кем он был — русским крестьянином, оставшим от западноевропейского крестьянина на 300–400 лет. И сказал своё могучее: «НЕ ХОЧУ! Не надо никаких реформ». Точно так же русское еврейство сказало: «НЕ ХОТИМ БЫТЬ ЕВРОПЕЙЦАМИ, хотим быть арабами-иудаистами, устраивать верблюжьи скачки и учить в медресе диамат. А на вашу европейскую культуру с её индивидуализмом и римским правом мы ПЛЮЁМ.»
