— Да, погода нелетная… — нехотя отозвался Лагунцов.
— Жаль Дремова, — вновь заговорил Пулатов. — Не хотел я жену свою волновать, в больнице еще все-таки, да как такое не скажешь? Расплакалась она… А сына-то мы назвали Сашей, в честь Дремова…
Помолчали. Хлюпала грязь под ногами, сапоги разъезжались. Потом старшина спросил:
— А правда, наш замполит остается на заставе, никуда не переводится?
— Правда, старшина. Куда же ему ехать? Он, может, впервые ее близко увидел, границу-то, пощупал своими руками… Тут, старшина, все по совести.
…Мать Дремова приехала из Барнаула на день позже. Долго стояла у свежего холмика со звездой, все смотрела и смотрела. Она гладила разбитый фонарь сына и беззвучно плакала. Свозили ее и на тот участок границы, где прогремел предательский выстрел в ночи, где сын ее сделал последний шаг по своей земле…
На другой день она уехала — не выдержала. Провожали ее всей заставой, выстроившись у фасада казармы.
Уже позже в пенале дремовского автомата обнаружили туго скрученную записку:
«Друг! Если тебе достанется автомат № 2287, знай, с ним я задержал трех нарушителей. Бьет метко. Береги его, и он не подведет…»
На боевом расчете прочитали записку перед строем. Все молчали. Потом Кислов попросил отдать ему этот клочок бумаги.
— Пусть эта записка останется в комнате боевой славы… — сказал он хрипло. — Я опишу Сашин подвиг…
Завьялов неподвижно стоял перед строем по правую руку от Лагунцова. Не нарушая торжественного хода боевого расчета, у столика дежурного, где равномерно пощелкивал блок приема сигналов границы, стоял, записывая что-то в походный блокнот, начальник отряда полковник Суриков.
В руках Лагунцова, переданный сержантом Задворновым, появился автомат. Олейников вздрогнул, когда услышал свою фамилию.
— Отныне автомат № 2287, — голос Лагунцова слегка вибрировал, пресекался от волнения, — будет вручаться лучшему пограничнику молодого пополнения. Первым его получает рядовой Олейников.
Солдат взял автомат. Словно забыв уставные слова ответа, Олейников поцеловал холодный металл, в некоторых местах протертый до матового блеска, и молча вернулся в строй…
В один из дней, под вечер, Лагунцов оставил вместо себя на заставе старшину Пулатова — дом рядом, в случае чего ему позвонят или пришлют дежурного.
В квартире не спеша переоделся в шерстяной спортивный костюм, плеснул в ладони холодной воды из-под крана, с удовольствием, какого давно не испытывал, умылся. Стряхивая капли, радужно блестевшие на свету, вошел в комнату дочери.
Примостившись на коврике у кроватки, лопоча что-то себе под нос, Оленька строила из кубиков игрушечный город, называя его заставой. У арочных деревянных ворот «заставы» стояла, возвышаясь над всем строением, оранжевая пластмассовая собака.
— Тебя, — говорила Оля собаке, — поставили тут, чтобы ты границу охраняла, а ты только гавкать да кусаться умеешь. Вот позову солдата Новоселова, он тебя быстро обучит, тогда будешь знать, как оглядываться по сторонам!
Пластмассовый страж внимал Оленькиным речам, стоя на растопыренных лапах и доверчиво склонив набок большую оранжевую морду, украшенную черной пуговкой носа. Отца Оленька не заметила, и он, улыбнувшись, тихо отступил назад.
Дверь в другую комнату была приоткрыта — клинышек яркого света проникал сквозь щель в коридор. Лагунцов взялся за ручку — дверь чуть скрипнула.
— Толя, ты? — Лена обернулась на звук.
— Я, Ленок. Ты занята? — Он кивнул на тетрадь, куда Лена только что вносила своим торопливым почерком колонки цифр.
— Да, у нас скоро отчет… Тебе нужна моя помощь?
— Если не трудно, сооруди на стол… Чего-нибудь горячего. Водку не ставь. Мне еще ночь дежурить.
— Так Николай тоже не пьет, — напомнила Лена, догадавшись, кого он ждет к себе, но Анатолий лишь молча взглянул на жену, и Лена тотчас встала, пошла на кухню.
Прислонясь к косяку, Анатолий наблюдал за гибкими, сноровистыми движениями жены, за тем, как Лена вынимала из шкафа посуду, и думал: как она похудела! Да и вообще в последнее время Лена сильно переменилась, стала молчаливей, напрочь оставила затею переоборудования квартиры.
