— Ну, филинов там, сов…
— Я щекотки боюсь, — ответил капитан на полном серьезе.
«Озлился чего-то», — вздохнул Олейников.
Капитан подал команду, и пограничники друг за другом змейкой нырнули под низкие кроны лип, где влажный устоявшийся воздух отдавал запахом старой сырой бочки.
В это время на шоссе, оставшемся справа, на фоне неба неясно, как видение, обозначились три человеческих силуэта. Они мигом разошлись в разные стороны, а на шоссе, где после видения остались лишь плотная темень да тишина, стелившаяся вокруг мягким ковром, нацелила и вновь скрыла за тучами свой волчий глаз луна.
Олейников тронул капитана за плечо.
— На шоссе было трое. Я только что видел их! Один направился на юго-восток, другой на северо-запад, а третий…
«Остроглазый, сообразительный, — подумал капитан, от взгляда которого тоже не ускользнули силуэты учебных нарушителей на шоссе. — Глядишь, в скором времени можно будет назначить и старшим наряда».
— Поиск! — объявил капитан по цепи. — Сержант Дремов, сообщите на заставу: на участке заставы замечено трое неизвестных…
И тотчас, отметая все ненужное, лишнее в этот момент, вступил в свои права закон боя… Никогда Лагунцов не поклонялся богу войны Марсу, но как он, начальник заставы, умел понимать и чувствовать динамику боя! Какой пленительной музыкой отзывались в нем скупые слова докладов, распоряжений, команд! Сколько различных оттенков было в рождавшейся на душе песне, когда — с той минуты, как в казарме звучала команда «В ружье!» — привычный ритм жизни заставы ломался, уступая место Его Величеству Бою… Человек, могущий созидать, всегда, приходил к выводу Лагунцов, достоин восхищения. Но воин, могущий защитить созданное, достоин восхищения вдвойне. В этом убеждении Лагунцов был тверд.
В горячей обстановке Лагунцову никогда не приходилось сомневаться, подстегивать себя: все он оценивал мгновенно, как мгновенно включается свет, едва контакты соединены и дан ток… И дрожь медленно спадавшего потом напряжения сладостным похмельем еще долго держала его в плену, даже много дней спустя, когда в памяти стирались подробности и утихали последние призывные отголоски боевой тревоги.
Так было всякий раз. Но вот что важно было понять капитану: испытал ли хотя бы раз нечто подобное тот же Олейников? А другие солдаты? Дремов, к примеру? Или командир отделения Задворнов, шофер и заставский художник Пресняк… Все они: окладистые и ворчливые, трудолюбивые и с ленцой, горячие и медлительные, высокие и низкие, разные и в чем-то очень похожие друг на друга — были частью его жизни, в какой-то степени даже его питомцами.
Но когда же он сам, начальник заставы, обрел все то, что дотошно отыскивал в каждом солдате? Когда в нем самом зародилось суровое и святое чувство воина границы? Год, десять лет назад, больше?.. Видимо, с той самой минуты, когда он получил назначение на заставу… Впервые увидев громаду темного двухэтажного старинного дома с островерхой крышей под черепицей, он сказал самому себе: «Вот он, твой родной дом. Отсюда и начнется отсчет шагов на границе».
Лагунцов припомнил, как шесть лет назад этот дом-утюг поразил его своим мощным, сложенным из грубо обтесанных камней фундаментом, узкими окнами на высоком первом этаже, даже пучком огненно-красной герани, мелькнувшей при небыстрой езде в каком-то проеме, на подоконнике. На фронтоне дома-утюга угадывалась некогда богатая геральдика и дата с тысяча восемьсот «отколотым» годом. Лагунцов, стараясь разглядеть на щите расплывчатые витиеватые цифры, почувствовал, что от дома тянуло холодом, как из подвала.
— Крепость, — сказал тогда Лагунцову офицер штаба.
— С амбразурами? — не удержался от вопроса Лагунцов.
— Ишь, чего захотел, — улыбнулся офицер. — Ты отныне будешь тут хозяином, вот и создавай свою амбразуру…
Через день старшина Пулатов водил Лагунцова по дому, обстоятельно знакомил нового начальника заставы с внутренним убранством старинных помещений. Многочисленные кладовые, арочные галереи, сумрачные холлы с остатками фиолетовых изразцов, закутки и закуточки… Лагунцов, не находивший острой необходимости сию минуту заниматься этой немыслимой архитектурой, в какой-то момент не выдержал, взмолился: «Старшина!..» Пулатов так взглянул на него, что Лагунцов скороговоркой бросил: «Ясно, ясно», — и продолжал безропотно осматривать дом.
