Вместо ответа вышло лишь невнятное мычание.
Ты разлепил второй глаз.
Мутные тени. Неясные пятна света и тьмы. Ничего не разобрать. Неужто подлый удар тебя зрения лишил?!
Липкая волна животного страха плеснула снизу, из чрева, оттуда, откуда обычно исходила Сила.
Обожгла, опалила.
С перепугу ты рывком сел.
Тело сразу повело в сторону; пришлось ухватиться за неструганое дерево стены, загнав в ладонь занозу. И дурацкая, мелкая, пустячная боль вдруг отрезвила. Голова по-прежнему раскалывалась, но размытые тени обрели ясность.
Слава богу, хоть глаза видят!
Машинально попытался выдернуть занозу. С четвертого раза это удалось. Только затем поднял взгляд; медленно, стараясь не делать резких движений, шевельнул головой, осматриваясь.
Изба. Срублена топорно (во всех смыслах), но на совесть. Сто лет простоит. Печь. Свежебеленая; правда, на скорую руку. Вдоль стен — лавки. Стол. За столом — двое. Один — косматый здоровила в армяке: нос сломан, ноздри вывернуты, торчат по-кабаньи, глаз под косматыми бровищами и не разглядеть. Сидит, смалит цыгарку, смотрит на тебя сквозь дым.
Молчит.
Второй — вместо бороды какие-то редкие перья, сам щуплый. Отчего-то — в солдатской шинели без нашивок. Выколачивает трубку о столешницу, время от времени зыркает в твою сторону, щурится со значением.
А с каким — хрен поймешь.
Ага, вон и третий: дрыхнет на лавке в углу, у самой печки, укрывшись одеялом. Одеяло, на удивление, новое, шерстяное. Теплое, должно быть.
На столе ружье лежит. И не какой-нибудь бердан раздолбанный, а тульская двустволка, что осечек обычно не дает. Так, вон еще одна подруга — на стене висит. Ай, баро, приглядись: не ружье — карабин армейский! Откуда? Охотникам ведь не положено...
— Вижу, очухался, — удовлетворенно кивнул сам себе щуплый. — Как башка, болит?
— Песни поет, — на этот раз ответ вышел вполне членораздельным.
Злым он вышел, ответ-то.
— На-кось, хлебни — попустит...
Щуплый извлек из-под стола закопченный котелок и протянул тебе.
Надо было встать, чтобы подойти, чтобы взять проклятый котелок, но сил не было. Щуплый видел, как тебя ломает; видел, да помочь не спешил.
«На вшивость проверяет, — понял ты. — Ладно, подавись, с-сука...»
С неимоверным усилием переломив слабость, ты встал. В глазах на миг потемнело. Чтобы не упасть, пришлось вновь ухватиться за стену. Хорошо хоть, вторую занозу не загнал...
Взял котелок.
Рухнул на лавку за столом, напротив щуплого. Из котелка пахнуло травяным запахом. А-а, хуже все равно не будет! Настой оказался терпким, сильно горчил. Тебя едва не стошнило, но ты заставил-таки себя сделать пять-шесть глотков.
Благодарить не стал — молча вернул котелок.
Снаружи послышался отдаленный перестук копыт.
— Силантий, глянь, кого черт несет, — вполголоса бросил щуплый.
Познакомились, значит: космач — Силантий, шестерка, а щуплый, стало быть, тот Карпуха, что про коньих воров все тайны знает.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Посмотрите, обязательно посмотрите в глаза Карпухе! только незаметно, исподтишка, и тогда увидите:
...заяц
Мертвый заяц на чурбане, поставленном стоймя вместо стола. Жилистая, короткопалая рука придерживает тушку; сверху опускается нож — тяжелый, с широким обушком. Хруст, и длинноухая голова падает в заранее подставленную бадейку. Заяц вздергивается за задние лапы. Течет кровь: немного и недолго. Потом нож деловито вспарывает брюшину, делает надрез вдоль хребта — и пальцы начинают обдирать серую шкурку, обнажая желтоватые прослойки и светло-красное мясо.
Шкура-то линялая, бросовая, чего ее жалеть — дери, как получится!
Хочется есть.
* * *
Здоровила молча поднялся, снял со стены карабин и вышел вон.
Вернулся быстро.
— Ермолай Прокофьич, однако!.. — в писклявом, чудном дисканте Силантия стыло недоумение.
Ты усмехнулся.
Купец вошел в избу уверенно, как хозяин. Коротко кивнул Карпухе с Силантием, покосился на спящего в углу третьего мужика.
Нарочито передернул плечами:
— Штой-то холодно тут у вас. Пошли бы, дровишек нарубили, што ли? И Петьку будите да с собой берите — чай, втроем-то веселее, шиш лесной!
Пока будили Петьку, Ермолай Прокофьич уселся за стол напротив тебя и как бы между делом пододвинул к себе лежавшую на столешнице двустволку, так что та легла купцу как раз под правую руку.
