Еще рано, до вечера далеко. И тем не менее воровке фруктов с ее спутником пора было бы уже выдвигаться в путь. Но они, как видно, все еще в Шаре, причем опять в каком-то заведении, в кебабной напротив «Café de l’Univers». Но почему они там? Из любопытства открывателей. Из одержимости духом исследования. А что там исследовать и открывать в придорожной халупе?
Задумано было иначе. Сначала предполагалось исследовать место, как будто это входило в обязанность, оказавшись в чужом месте, особенно в таком чужом, как Шар, на крайнем севере Иль-де-Франс, перед тем как отправиться неизвестно куда, оказать ему честь и войти хоть куда-нибудь, в какие-нибудь здания. Они попытались сначала попасть в церковь: закрыто, никакой информации о воскресной мессе, следующая только в сентябре, после начала школьных занятий; над запертыми на засов воротами башня, большая и широкая, как дом, как башня мукомольни, над нею вороны, галдящие как галки, словно на дворе октябрь. Булочная? Почтили вниманием. Цветочный магазин? Букеты, выставленные снаружи в гигантских количествах, как в столице: заходить не стали. Здание вокзала: окна заколочены, двери замурованы. «Tananarivo»: пахнет мадагаскарской едой, но никого не принимают, из-за вечернего мероприятия. Береговые пещеры у реки: вход перегорожен цепями. Аптека: что там может быть достопримечательного? Для исследования, равно как и для того, чтобы воздать должное этому месту, остается всего лишь кебабная, расположенная в сарае или бараке с чертами, пластмассовыми, восточного дворца, импортированного в Шар из Курдистана.
И кроме того, Алексия, воровка фруктов, после съеденных закусок, уже успела проголодаться, а когда она об этом сообщила вслух, то ее спутник тоже объявил себя голодным, как она. Но в сущности речь в первую очередь шла о том, чтобы воспользоваться пребыванием в этом чужом и оказавшемся неожиданно таким гостеприимным Шаре и по возможности оттянуть то, что должно было произойти в этот день в их истории, что бы это ни было; а может быть, это было вполне в духе воровки фруктов и ее истории, постоянное отклонение от заданной линии, – с тем чтобы потом история рассказывалась бы как раз очень прямо и стремительно? Прямо? Стремительно? Придется повториться: как знать.
Кебабная была без террасы, но дверь стояла открытой настежь, стеклярусная занавеска отодвинута в сторону, а для Алексии и Вальтера вынесли на улицу стол, занявший половину тротуара. Стол был узенький, они сидели друг против друга на пластмассовых табуретках, не мешая входившим и выходившим клиентам, которые, в отличие от них, забирали еду с собой, для дома или поезда, в дорогу. За спиной у них работал курдистанский эмигрантский канал, звук которого при их появлении был сразу уменьшен, и одновременно был задан вопрос, не хотят ли они вместо курдского французский канал; «нет», сказанное обоими, прозвучало вразнобой; сначала ее, потом молодого человека. Все равно и то, что говорилось по-курдски, невозможно было разобрать, транспортный поток на магистрали перед ними теперь, в конце рабочего дня, грохотал и громыхал беспрестанно, хотя в начале августа можно было ожидать скорее лишь спорадических всплесков. Только когда вдруг опустился находившийся в нескольких шагах шлагбаум, стало возможным различить отдельные слоги и даже целые слова этого чужого языка, среди неожиданной тишины на дороге неслись нежные, заливистые звуки, почти как стрекот кузнечиков, и это впечатление возникало не только из-за резкого перехода от оглушительного грохота, только что неистовствовавшего тут, к этой речи; какой-то голос, на курдском языке, сопровождая серии изображений всех мыслимых и немыслимых товаров, декламировал почти одни только цифры, которые, будучи к тому же вписанными в картинки, не нуждались в переводе: телевизионный канал обслуживал торговлю и вещал из Дюссельдорфа, Люксембурга или бог знает откуда.
Могло ли доставить удовольствие, после прохождения поезда и открытия шлагбаума, снова оказаться среди шума от проносящихся мимо машин? Это доставляло удовольствие и раньше; какая благодать не слышать никаких отдельных звуков, ни голоса, ни шороха, ни откашливания, ни кашля, ни чихания; ни хлопанья дверьми, ни цоканья шпилек, ни скрежета ручного тормоза, ни единого гортанного крика ворон над колокольней. Ничего, кроме одного сплошного громыханья, грохота, гула, стука, и все это на фоне рева, заполняющего собой весь город и уходящего дальше в долину, которая довольно скоро переставала быть долиной, не только долиной Виона, но длиной вообще, как Шар переставал быть конкретным Шаром, и все превращалось в гигантское безымянное подвижное шумовое пространство, которое не желало кончаться? которому и не следовало кончаться.
