Воровство фруктов стало ее занятием: по-другому и быть не могло. И совершенно очевидно: это не означает, что посягательство на чужие, не принадлежащие тебе фрукты происходило под давлением; было болезнью, а тот, кто от нее страдал, был клептоманом. Просто по-другому и быть не могло, в том, что она делала, было что-то естественное, законное, что-то хорошее и прекрасное, что-то необходимое и отрадное, причем не только для нее. Но что же это получается, скажите на милость: неужели воровка фруктов считала себя носительницей своего рода особой миссии? Может быть, она мечтала или даже хотела, чтобы воровство фруктов включили в список олимпийских видов спорта? Идея не совсем бредовая, если посмотреть на все эти новые виды спорта, которыми пополнился олимпийский список.
Она действительно некоторое время, на пороге между детством и взрослой жизнью, верила в то, что у нее есть нечто вроде своей миссии, ее личной, но, конечно, не в роли воровки фруктов, а, как говорили когда-то, «в переносном смысле». Осознание собственной миссии проистекало, с одной стороны, от того, что она, вот только что еще включенная в круг своих сверстников, хотя она никогда не бывала в центре этого круга, вдруг оказалась вытесненной куда-то на периферию, почему – неизвестно, да ей и не хотелось знать почему. Те, в обществе которых она совсем недавно спокойно играла, теперь переставали с ней даже здороваться. Нежелание знать причину перемен было связано с тем, что она не хотела быть побочным персонажем. «Обочина – не мое место!» Теперь она чувствовала себя в центре. «Я вам еще покажу!»
С другой стороны, мысль о том, что у нее есть эта миссия, внушалась ей со стороны. Те, кто давал понять ей, что у нее имеется свое «задание», – и таких с каждым годом становилось все больше и больше, – были старше ее, намного старше. Все эти люди в возрасте, в том числе и те, которые видели ее только мельком, где-нибудь на улице, на ходу, не уставали говорить, что она «совершенно особенная», – «редкое явление», – «наконец-то хоть одна девушка не такая, как другие, которые так и липнут, только что ценников не хватает», – «ты прекрасна особой красотой!» – «вот человек, у которого есть свое предназначение!»
Из всех тех, кто считал, что у нее есть такое предназначение, особенно усердствовал в ее первые взрослые годы ее собственный отец. «У тебя есть жизненная задача, детка. Ты должна утвердить свое особое место в мире, отвоевав его у других, и у тебя кроме этого есть обязательство. Ты обязана обрести власть. Ты должна обнаружить ту силу, которую ты тайно носишь в себе, и открыто пользоваться ею. Ты явишь тем, кому это нужно, и такие есть, не сомневайся, свой свет и сожжешь этим светом их искусственные ресницы, ударишь им по ушам, так что задрожат сережки, долбанешь по кольцу в носу. Ты будешь олицетворять силу, совершенно другую. Ты будешь – ты будешь – ты будешь —»
Именно эти бесконечные увещевания и пророчества отца привели к тому, что у воровки фруктов вскоре после того, как ей исполнилось двадцать, совершенно заглохло это чувство, будто у нее имеется нечто вроде миссии. Она восприняла это поначалу с облегчением. Но впоследствии на месте прежнего чувства «Я предназначена» у нее внутри, хотя и редко, возникало нечто, что беспокоило и будоражило ее, быть может, еще сильнее, нечто, что, в отличие от «миссии», было адресовано исключительно ей самой: вызов, призыв, одолеть и утвердить, утвердить что? Себя. Вызов? Призыв? Кто бросал ей этот вызов? Кто призывал? Да, вызовы и призывы шли изнутри ее самой. Но вместе с тем они были больше, чем она сама, значительно больше. «Редко меня что так беспокоит. Редко меня что так будоражит, как эти происки».
В настоящий момент самым подходящим делом для нее после купания в «Конце Уазы» было, похоже, лежание в траве на берегу, с ногами по щиколотку в воде. Какой прекрасный закон природы: большие пальцы на ногах, в отличие от прочих пальцев, загибались слегка кверху. Интересно, у всех людей так? А как это выглядит у обезьян? Она попыталась загнуть их еще больше. При этом что-то коснулось их, и когда она села, она увидела, как мимо очень медленно проплывает кружка, серебристая, из жести или алюминия. Она выудила ее из воды. Кружка была с одной ручкой и напоминала кофейные кружки из старых вестернов. Она уже болталась тут, в этих речных водах, давно, несколько десятилетий кряду. Повертев ее в руках – какая легкая! – воровка фруктов поняла, что кружка эта осталась со времен последней большой войны, со времен сражения, произошедшего в здешних краях, в августовские дни, таким же августом, как сейчас, в тысяча девятьсот сорок четвертом году, когда тут шли наступательные и оборонительные бои между войсками Тысячелетнего рейха и заокеанскими войсками, которые метр за метром продвигались по этой территории, одни – наступая, другие – отступая. На кружке не было никаких опознавательных знаков, и воровка фруктов, убирая кружку к себе, решила, что она немецкая – немецкая? В качестве компенсации появления кружки в ее «походном снаряжении» (как она непроизвольно подумала) она извлекла из бокового кармана посвященную как раз этой битве брошюру, написанную ее отцом, историком-дилетантом, и данную ей в дорогу, под заглавием «Вексенское сражение», с большой фотографией на обложке, на которой был изображен подбитый немецкий танк, и зашвырнула ее подальше в «Конец Уазы», чтобы отправить ее подальше, в Сену? чтобы утопить ее? Чтобы утопить.
