– Стыдно признаться, – со вздохом признался я, – но я тоже не осведомлен о своей миссии.
Исповедание мое стая обошла молчанием.
– И вот еще… – Брахман замялся, точно заново взвешивал на аптекарских весах недавние ощущения.
– Что? – Князь в нетерпении залил остатками кипятка из чайника угли костра, порыв ветра подхватил и вмиг унес взметнувшееся облако пара и пепла.
– Я услышал его. И, возможно, он услышал меня.
– Постой! – Нестор уже держал наготове Большую тетрадь. – А миссия–то в чем? Та, о которой он не осведомлен?
– Видишь ли… – Брахман запустил сверкнувший взгляд в хмурую даль. – Мир людей, как и всё на свете ставший для человека объектом исследования, относится к разряду тех вещей, изучение которых их, эти вещи, губит. Насколько невольно, настолько и неизбежно. Так ребенок ломает куклу, чтобы узнать, каким образом она говорит «мама». В нечто целое людей связывают общие иллюзии – именно на этой основе покоятся как великие, так и малые здания народов и цивилизаций. Они, эти связующие иллюзии, – главная драгоценность человеческих сообществ, обеспечивающая их долгосрочную устойчивость. Поэтому они не подлежат сомнению. В конце концов, именно устойчивость человеческих сообществ позволяет индивидам внутри них чувствовать свою приобщенность к чему–то многократно превосходящему значением и протяженностью их собственную жизнь. Без этой связи с призрачной вечностью человеку не устоять перед равнодушной мощью космического пузыря, перед холодом забвения, которым дышит Вселенная. Однако, влекомый своим порочным любопытством, человек сам лишает себя спасительной анестезии и отравляет собственное лекарство: исследуя эту спайку, эти цементирующие иллюзии, разлагая их, объясняя их природу и функцию, тем самым он развенчивает их, снимает покров сакральности, и фундамент его мира расползается, земля уходит из–под ног. В зоопарке реальности, где царят голая материя и рациональность, извлеченный из своей просторной, дремучей, дикой грезы, человек не живет. Мир людей, каким мы его знаем, умирает, точно препарированная в научных целях экзотическая птица. Не думаю, что Вседержителя это радует. В каком–то смысле, щелкая человека по носу, Желтый Зверь спасает человека, отправляя его обратно в лоно традиции. А мы…
– А мы хотим щелкнуть по носу его: мол, это наше несравненное право – самим выбирать свою смерть, – не удержался Князь от романтической цитаты.
– Приблизительно так, – без воодушевления согласился Брахман. – Хотя то, что мы стараемся удержать, – именно наши грезы.
И тут ослепительная молния впилась в берег с таким оглушающим треском, с каким, должно быть, ломается о голову дюймовая доска. Никакой дистанции между вспышкой и звуком. Нас всех словно пригнуло ударом к земле. По коже пробежали электрические мурашки. Нестор выронил из рук Большую тетрадь, и та быстро зашуршала на ветру страницами, выбалтывая доверенную ей Историю. Венчик белого пуха на голове Одихмантия царственно поднялся дыбом. Рыбак, одной рукой запахнув на груди разгрузочный жилет, другой трижды положил на себя животворящий крест. Мать–Ольха вонзила полный ужаса взгляд в дымящуюся расколотую иву… Мы и сообразить ничего не успели, а молнии уже били вокруг одна за другой, словно какой–то скорострельный небесный молниемет вколачивал их в землю и воду, исполняя приговор вышнего судии: истребить. Все потонуло в грохоте и хрусте канонады. При этом тучи выбрасывали из себя только огонь и гром, дождя не проронив ни капли.
Страшная вещь и редкая штука – сухая гроза.
Однажды по поводу, который мне уже не вспомнить, Брахман сказал, что это большая честь, если небеса не пожалеют для кого–то персональную молнию. Так вот, никто из нашей стаи не был оценен столь высокой отметиной. Не то чтобы факт этот нас огорчил, но определенно дал мотив для осмотрительных раздумий, финал которых выглядел примерно так: ну что же, значит, есть куда расти.
Вчера мы свернули к прудам в селе Становом, однако тем же путем выбираться на трассу не стали. «Одной дорогой ходят те, кто скис и сдулся, кого, когда он трезв, уже не тянет в драку», – эти слова Князя достойны были резца и камня. Побросав в машины пожитки (причем огнестрельные орудия мы по примеру Рыбака уже не разбирали), мимо антрацитовой пашни, засеянной по уверению Матери–Ольхи свеклой (слышала радостный гомон набухших и пошедших в рост семян), мимо нежно–зеленых нив озимой пшеницы, мимо заросших осинником и кривыми ивами оврагов, ведомые охотничьим чутьем своего вожака, мы рванули по проселку, пыля тончайшей черной пылью, в степную даль и выскочили на шоссе уже в Тростном.
