И это все, что сохранилось от книги пророчеств Цезаря Нострадамуса, прозревшего мглу грядущих дней, но велением церкви и короля лишенного дня сегодняшнего и часа настоящего.
Без свидетеля
Зловещие слухи ползли по Алтаю. Кое–что просочилось в новостные бюллетени, а оттуда – бегущей строкой на эфирные каналы. Картинки не было – глушь, по тающим снегам, по раскисшим проселкам и лесным дорогам в эту пору до мертвой деревни не добраться и на тракторе, а вертолетом… Можно было вертолетом, но теперь что уж – поздно, нечего снимать. Можно было и по–стародедовски, верхáми, но лошадей давно не держали при казенной службе. По дворам у станичников еще встречались сивки–бурки, только теперь больше не верховые, крестьянские – под телегу да плуг. Еще можно было дойти по реке – на моторке. Путь по воде опасен – перекаты, пороги, – приходилось порой переть против рожна, рисковать, но для здешних – ничего, знающий человек пройдет. Так туда и дотянул старенький «Вихрь» урядника – вверх по течению, по скачущей, пенящейся среди каменных глыб холодной реке.
Урядник не знал, зачем плывет в деревню, – становой велел «подвергнуть обозренью жизнь». Связи с тамошними обитателями не было; сотовые вышки понатыкали только до станицы Новореченской, так что прием слабел уже в предгорьях, а рацию в деревне не держали: не станок на тракте – поселье на отшибе. Ну так в распутицу ее, связи, без крайней нужды никогда не было. Испокон веку. Однако – служба. Становому, в свою очередь, начальство звонком из области велело «подвергнуть обозренью жизнь» – тамошний шаман баламутил народ, пугал, вещал о беде, сюда, в эти края указуя. Ну а шамана, понятное дело, извещали уже с самой что ни на есть верхушки.
Путь против струи занял без малого день – отчалил урядник в шесть утра, а прибыл в три пополудни, – то и дело приходилось поднимать из воды винт, чтобы не срубить его о камень, но оказалась поездка и впрямь не зряшной. А лучше б было смотаться попусту, да клясть потом втихую начальство за блажь… На берегу, где сельчане к столбам вязали лодки, лежал заледенелый труп. Растерзанный, без головы. На южных береговых склонах повсюду чернели талинки, сырая земля уже парила на припеке, выдавливая из себя первую весеннюю жизнь, а безголовый труп, неподвластный наливающимся золотым теплом небесам, блестел коркой льда на солнце.
Навязав лодку, урядник оглядел мертвое тело и с извлеченным из кобуры «макаром» в руке поднялся на крутой берег.
И беглого взгляда было довольно, чтобы понять: деревня неживая. Ни дымка над трубой, ни собачьего лая. Молчали скотина и домашняя птица. Урядник, ловя цепким глазом всякое движение, пошел к жилью. Но движение жизни, как и звуки ее, покинуло это место. Некоторые избы были разбиты, будто подцепили нижние венцы тросом, дернули трактором и рассыпали по бревнышку, обнажив беленые печи. Иные избы покосились, устояв, но многие остались нетронутыми. У будок, пристегнутые к цепям, валялись дохлые собаки.
Урядник обошел деревню от двора ко двору. Он много повидал на свете: тяжкую жизнь и легкую смерть, сломанные в пьяных драках носы и выбитые зубы, оскал дикого зверя и сметающие села половодья, кавказскую войну и ножи урок. И все же лицо его стало серым, словно кусок шифера. Все люди в деревне были мертвы, и от вида их смерти цепенел разум. Здесь были покойники с вырванными сердцами, покойники без рук и покойники без ног, разодранные пополам и вывернутые, точно куриный желудок, наизнанку, покойники заледеневшие и обожженные, а также те, кого душа покинула от ужаса. Многим мыши продырявили глазницы и объели уши и носы. Всего – осьмнадцать мертвяков.
Хлева стояли пустыми – скотина, должно быть, удрала в лес, посчитав, что в непролазной чаще, с волками обок, ей переждать напасть выйдет спокойнее.
Урядник родился в тайге, с семи лет бил с отцом зверя, знал норов всякой дичины, ловил за хвосты лисят, фонарем загонял в мешок зайца, читал погадки и отметины в лесу, как книгу, но не нашел здесь преступного следа ни человеческого, ни оголодавшего шатуна, ни какого другого из виденных им прежде. Ну а тот след, что попал на глаза, не принадлежал ни человеку, ни лесной твари. Это был след окаянного, выжженным тавром отпечатанный на бездыханной груди одной из жертв. Нашел урядник этот след и на земле, и в ноздреватом насте, где тот уже оплывал, так что запоздалый снег или первый же дождь обещали стереть его окончательно.
