Мы были заперты во дворце, как в клетке. Само время таяло. Затемнение, которому подвергся Город, чтобы избежать бомбежек и короткие зимние дни не позволяли мне прочувствовать время суток.
Конечно, нам было страшно. Более того, никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Я словно физически ощущала конечность всего происходящего. Мы были уверены в том, что Аэций казнит императорскую семью, чем низвергнет Империю. Мы не знали, что сделает наш бог. Возможно, лишившись завета с нами, он позволит своей дикости разгуляться здесь, в Империи. Но никто не думал, что Аэция это остановит. Несмотря на то, что все народы Империи были связаны нашим обещанием хранить династию, Аэций пошел против воли императрицы. Против воли моей сестры.
Пути назад не было ни для кого из них.
Мы сидели за столом в непривычно маленькой компании. Только сестра, Домициан, ее муж, и я сама. Сестра пила вино, вид у нее был цветущий.
— Ах, милая, мне не терпится, чтобы все это закончилось. Я устрою на площади казни, и пусть каждый видит, как умирают мятежники.
Она отпила вина и долила себе еще, сама, ведь прислугу мы отпустили. Ее тонкие пальцы обхватили графин, и вот бокал снова наполнился рубиновым вином. Из-за того, что сестра постоянно подливала себе вина, было совершенно непонятно, сколько она уже выпила. И хотя содержимого графина становилось все меньше, она еще ни разу за вечер не осушила бокал.
Окна были задернуты плотной черной тканью, и это придавало нашей роскошной столовой бедный, какой-то отчаянно убогий вид.
— Дорогая, я бы на твоем месте не был так уверен, — начал было Домициан, но сестра посмотрела на него, взгляд ее казался темнее обычного.
— В чем? — спросила она.
— В том, что мы победим, — сказал Домициан спокойно. Он умел принимать невзгоды с честью, а это, наверное, самое большое достоинство для суженного императрицы, которое только можно себе представить.
За дверью я слышала звуки, настолько неразличимые, что казались только тенями голосов. Преторианцы переговаривались о чем-то. Может быть, обсуждали вести с фронта. Или слушали новости. Впрочем, теперь не было смысла в радиосводках. Достаточно было выйти на улицу — война была у нашего порога.
— Я в этом не сомневаюсь. Я плачу преторианской гвардии не для того, чтобы они разносили сплетни и пили кофе. Я плачу им за то, чтобы они умирали за меня.
Сегодня сестра казалась еще более заносчивой, чем обычно, и я отчаянно любила ее такой. Даже ее невероятная красота вдруг стала еще более броской, лихорадочной. На щеках выступил пьяный румянец, равнявшийся по цвету розам в вазе.
— Их не остановила армия, почему ты думаешь, что остановит гвардия?
— Они лучшие из лучших. Их оружие способно гореть дольше, они идеально подготовлены. Знаете, что? Нужно попросить их не убивать Аэция, или как его там. Я хочу на него посмотреть.
Я отрезала кусок мяса, но аппетита не было. Пришлось заставить себя съесть его, кроме того, я совершенно не почувствовала вкуса. Домициан даже не постарался притронуться к еде. Сестра отпила еще вина, она сказала:
— Если ты считаешь, что все кончено, я бы на твоем месте вышла на улицу. Сдайся, мой дорогой.
В ее голосе не было настоящей злости. Нет, она не была испугана. Мне казалось, что она чувствует лихорадочную радость, азарт. Ее уверенность обжигала.
— Восстание захлебнется здесь.
Я молчала. Мне не хотелось говорить ей, что Город уже некому защитить. Сестра протянула руку и сжала мои пальцы. Ее идеальные ногти, покрытые блестящим алым вонзились в мою кожу. Не больно, но на самой границе с тем, что уже будет неприятным ощущением. Сестра любила боль, оттого ей казалось, что боль любят все.
— Мы победим, — сказала она.
Я кивнула. Мне не хотелось ее расстраивать. Мы не победим, но умирать без надежды я не пожелала бы никому.
— Все думаешь, Воображала? Тебе нужно поменьше думать, милая. Мысли сводят с ума. Ты ведь не хочешь закончить, как они?
Сестра кивнула в сторону окна. За ним пока не бушевала толпа. И это даже было странно, тревога от тишины нарастала, как метель. Неужели их что-то остановило? Что могло их остановить?
