– Может, сам отпустить пожелаешь? – ответила книжница.
Басарга не ответил, и на некоторое время в комнате стало тихо. Матрена не выдержала, спросила:
– Чего молчишь, боярин? Мне уйти?
– Ты ничуть не изменилась, – покачал он головой. – Точно такая же, какой тогда, на рождественском гулянье, мне встретилась. И улыбка та же, и глаза, и волосы. Пятнадцать лет, почитай, прошло. А как един день промелькнул.
– А сколько мне тогда было? Двадцать? То есть сейчас уже четвертый десяток скоро кончится?! – охнула женщина. – Боже, неужели я такая старая? Боярин, зачем ты мне это сказал?!
– Перестань глупости нести! Ты за годы сии токмо похорошела… – Он опять покрутил головой, но места для свечи так и не нашел, а потому просто задул ее, отбросил и привлек любимую к себе, стал жадно целовать, потянул к постели.
Брать Матрену на руки боярин не рискнул. За минувшие годы женщина заметно поправилась. Стыдно признаться, но Басарга боялся ее уронить…
Это был тот редкий случай, когда боярин и книжница могли быть вдвоем сколько захотят – не таясь, не торопясь, не оглядываясь на дверь, не прислушиваясь к шагам снаружи. Что за смысл скрываться от Тимофея, видевшего рождение их любви с самого начала, или от чужой дворни? Что им за дело, с кем провел ночь заезжий гость?
Боярин проснулся первым, тихо приподнялся на локте и в слабом утреннем свете, сочащемся через затянутое промасленным полотном окно, долго любовался самой дорогой для него женщиной на свете, рассыпавшей длинные волосы по соседней подушке, тихонько посапывающей маленьким курносым носиком.
Как говорят в народе? «Любовь зла…» И ведь надо было судьбе-злодейке так над ним поизгаляться, чтобы наградить любовью сразу к двум женщинам! Да еще столь непохожим. Одна стройна и стремительна, хитра и настойчива, жаждет красоваться во всеобщем внимании и повелевать. Другая – упитана и мягка, от споров уходит, никогда ничего не просит, хочет оставаться тихой и незаметной, от любого внимания ускользая… С одной открыто обручиться нельзя, ибо знатна слишком, другая, наоборот, простолюдинка.
И что ему со всем этим безумием делать?
Воистину – зла любовь, так над людьми подшучивая…
Хорошо хоть, дети обеих о сем конфузе ничего не ведают, вместе в одном приюте воспитываясь. Вот только не отец он для них, выходит, а доброхот случайный, что для успокоения душевного сироток Бога ради растит.
По спине опричника прополз неприятный холодок. Он поежился, осторожно выбрался из-под кошмы, потрогал трубу – все еще теплая – натянул порты, рубаху, остальную одежду просто сгреб и выскользнул в коридор. Отошел от двери на несколько шагов и уже тут, не боясь нашуметь, оделся.
– Басарга, ты? – окликнули его со стороны лестницы. – А я аккурат будить тебя собирался. Тришка-Платошка юшман твой уже разложил, лошади оседланы, рогатины у седел. Поехали!
Путь охотников был недолгим: непролазная чащоба начиналась, почитай, прямо от ворот усадьбы. Пару верст бояре ехали по узкой тропе, петляющей между могучими трехохватными соснами, и примерно через полчаса остановились возле завала из нескольких сцепившихся вершинами деревьев, перекрутившихся и рухнувших, выворотив корнями землю.
– Дальше пешком, – спрыгнул с седла Тимофей Заболоцкий, скинул тулуп, оставшись в одной лишь панцирной кольчуге, забрал у холопа рогатину. – Чего лошадей попусту пугать?
Подьячий последовал его примеру, оставив Тришке-Платошке зипун и саблю, положил копье на плечо и зашагал вслед за побратимом, проваливаясь в снежные завалы почти по пояс. Искрящиеся на солнце сугробы были проморожены насквозь и легки, как пыль. Но когда этой пыли так много, что ноги не поднять – пробиваться сквозь нее получается не так-то просто.
– Тут рядом! – оглянувшись, приободрил его могучий боярин, решительно вспарывая целину своей железной грудью.
Одолев всего две сотни саженей, Басарга вспотел уже так, словно целый день мешки таскал. Когда побратим остановился, то он, пользуясь передышкой, скинул на снег шапку и рукавицы, им же отер горящее лицо:
– Далеко еще?
– Да вот она, видишь? – Заболоцкий указал на темное пятно, из которого еле заметно сочился слабый парок.
