— А почему бы вам, — продолжала Эжени, разламывая кусок батона и намазывая его маслом, — почему бы не перевести моей книги, написанной о моем муже Эме? Ведь там все и обо мне. Переведите эту книгу, вместо того чтобы выдумывать еще одну очередную «правду» о моей жизни! — Она потянулась за бутылкой. — Хотите вина? Это хорошее старое бордо. Давайте выпьем за нашу встречу.
Густое темное вино заиграло в хрустальных чашках, солнце пронизывало их насквозь, и накрахмаленная скатерть отражала пунцовые блики. Секретарша выбежала на кухню и вернулась с блюдом жареных кусков филейного мяса с зеленым горошком. Потом она принесла салат, который французы обычно едят после мяса, и, наконец, внесла деревянное блюдо с несколькими сортами сыра. За сыром обычно следует кофе и фрукты. Все было по правилам французской кухни, и все было хорошо приготовлено.
— Видите, какая превосходная хозяйка! — говорила мадам Коттон, ласково поглядывая на свою помощницу. — И она меня каждый день так опекает! За ваше здоровье, милочка! — Эжени пригубила от чашки и, улыбаясь искривленной улыбкой (из-за своей верхней губы, искалеченной с детства), снова обратилась ко мне: — Вот когда меня не будет на свете, тогда можно будет писать обо мне все, что угодно! — весело шутила она, поглядывая на меня. — Так что отложите издание вашей книги. Думаю, что долго ждать не придется. — Все это было сказано с большой легкостью и непринужденностью. Но я поняла, что ничего из того, что мной было написано, никогда не появится в печати.
Не чувствуя себя ни уязвленной, ни огорченной, я только еще отчетливей осознала всю трудность и ответственность работы по документам о современнике. Какой же чуткостью надо было обладать, чтобы так достойно, умно и добро указать писателю на его заблуждения и этим избавить его от дальнейших!
Потом разговор принял совсем иное направление. Я вспомнила, что в своей автобиографии Эжени большое место уделяла своим предкам. Со всей серьезностью она писала, что бабушка ее с материнской стороны была настоящей маркизой. И когда прадед-маркиз погиб от руки мятежников во времена революции, то маленькую маркизу приютил и воспитал их садовник.
— Скажите, кажется, ваш дед был знаменитым художником? А откуда он родом? — спрашивала мадам Коттон, звеня ложечкой в кофейной чашке.
Я рассказала о Сурикове и о его казачьем происхождении от сибирских ермаковцев.
— А женат он был на казачке?
— Нет, как ни странно, он был женат на француженке, Елизавете де Шарет.
Мадам Коттон изумлена:
— Француженке? Притом еще дворянке, де Шарет! Как же она попала в Сибирь?
— Они встретились не в Сибири, а в Петербурге, куда мой дед поехал учиться живописи в Академии. А бабушкины родители встретились в Париже, ее мать была дочерью декабриста Свистунова, высланного во Францию вместе с семьей.
— Вот интересно! — оживилась Эжени. — Значит, обе семьи были из революционеров. Ведь де Шарет был известным революционером… А вы знаете, что в моей юности о нем пели песенку «Капитан де Шарет»? — И вдруг мадам Коттон слабым голосом запела песенку о капитане де Шарет.
Бог мой! Как могла я в эту минуту проявить столько легкомыслия и лености, что не записала эту песенку… Теперь, когда Эжени Коттон нет уже в живых, никто не пропоет мне этой мелодии и не продиктует этих слов…
Мадам Коттон провожала меня сама. В сереньком пальто, с непокрытой головой, стояла она возле калитки своей виллы «Джек», на мостовой переулочка. День был теплый, яркий, со старой липы, свесившей ветви над каменной оградой, сыпались на нас желтые крапчатые листья. Эжени взяла обе мои руки в свои хрупкие пальцы и смотрела на меня с милой, чуть перекошенной улыбкой.
— Ну, поцелуемся с вами, мадам! Когда-то мы теперь с вами встретимся.
Я схватила ее в объятия и крепко расцеловала.
— Идите вниз по улице, дойдете до моста, и сейчас же за ним станция метро, — заботливо напутствовала она меня. — Прощайте, мадам, передайте всем друзьям привет. Очень рада была с вами познакомиться и встретиться, хоть, может быть, вам эта встреча не принесла пользы… Но я очень люблю русских!
