Его же интерес и чутье ко всему подлинному и ценному в жизни были и его культурным развитием, и самообразованием, и тем постоянным горением, которое привлекает к себе людей самых разных сословий.
Ника умеет все, и почти профессионально. И это «почти» и есть его характер, он слишком много умеет, чтоб взять только что-нибудь одно… Вот и думаешь: удача это или же неудача?
Факт только то, что сейчас я спокойно забираюсь в маленький новый автомобиль, взятый вчера напрокат возле авиньонского вокзала. Спокойно потому, что знаю: руль в надежных руках! В этой стране, где тысячи автокатастроф ежедневно уносят людей на кладбища и в больницы, с Никой можно ездить относительно спокойно: если что-нибудь случится, то уж не по его вине.
Итак, по уговору еще на Николиной Горе Ника встретил меня на авиньонском вокзале 20 мая прошлого високосного года. Был он одет в элегантный бежевый костюм. Похудевший, веселый, загорелый, он схватил мой чемоданчик и небольшую старинную балалайку в черном футляре, которую я привезла ему из Москвы (он, кстати, еще отлично играет на балалайке!), и мы отправились в бюро проката. Через пятнадцать минут мы стали временными обладателями белого «рено».
— Это тебе не прошлогодний лимузин! — смеялся Ника, садясь за отполированный руль. Машина была новая, красивая, удобная. — Итак, нас с тобой ждут к ужину в Эгальере!
— Кто же, Ника?
— Еще один трубадур… Поэт Портежуа. Правда, чудное имя? В переводе на русский будет: «Несущий радость»!
— Погоди, Ника, а где же я буду жить?
— В гостинице «Рэгальер»… К сожалению, все лучшие отели сейчас заняты. Ни одной приличной комнаты. В этом «Рэгальере», конечно, не слишком удобно, но ведь ты же у нас дама без претензий, не так ли? — Ника нерешительно смотрит на меня своими черными, почти провансальскими глазами.
Вот и снова Прованс! Снова закат, но это уже не осенний, а весенний закат с другим освещением, не оранжево-красным с осенним золотом. Сейчас кругом все ярко-зеленое, и эта зелень так густа и насыщенна, что она словно вбирает в себя и гасит заходящее солнце. Свет его мягче и спокойнее, и зарево не отражается на лицах ваших собеседников тревогой, а молодит их спокойным розоватым сиянием.
Мы едем знакомыми дорогами в Эгальер. Вот и прелестная одинокая часовня Святого Сикста на холме. В маленькой звоннице пустой пролет, а над ней флюгер в виде ангела. Существует такое предание, что некогда жил в этой часовне одинокий отшельник и, кроме колокола, не было у него друга. Однажды разбойники залезли на звонницу и украли колокол, с тех пор только ангел-флюгер слышит, как ветер свистит в пролете звонницы… Миндальное дерево у подножия часовни отцвело. Возле портика несколько молодых кипарисов. Я прошу Нику остановиться и вылезаю из машины. При дороге цветут кустарники одуряющего аромата, я рву ветки, усыпанные мелкими желтыми цветочками, а в кипарисах заливаются соловьи. В предвечерье (здесь это называется «синий час») соловьи поют совсем по-другому, чем наши, русские. Не знаю, в чем разница, но кажется, что у здешних нет того самозабвения, каким русский соловей пленяет соловьиху. Здешние поют нежнее, периоды короче и словно бы грустнее…
Через несколько минут мы останавливаемся возле дома Пьера Портежуа.
«Несущий радость»
В саду перед маленьким двухэтажным домиком раскинулись клумбы цветов, оформленные большими камнями, выложенные морским булыжником, украшенные модной деревянной и металлической скульптурой абстрактного толка.
А посреди садика — дерево, пышное, молодое, в изобилии увешанное пучками крупных черешен. Я смотрю на эти черешни и вспоминаю, как удивлялась я, когда переводила строчки из поэмы Мистраля «Мирей»:
В то утро майское Мирей сбирала лист.
Кокетка между делом спешным
Себе на ушки утром вешним
Подвесила по две черешни.
Здесь они цветут в марте, когда у нас еще только начинают подтаивать сугробы!..
Плотный, седой, лет шестидесяти человек стоял на пороге дома. Лицо энергичное, небольшие умные и насмешливые глаза, улыбка не так приветливая, как вежливая, — может быть, потому, что в зубах мундштук с сигаретой.
