Промыт был стол, как лист платана,
И полон блюд обильных, пряных,
И пахнул сыр — «каша», и нёбо жег чеснок,
И баклажан печеный, сладкий.
И перец острый, прямо с грядки…
— А вы знаете, какая история была с этим столом? — говорит хозяин. — Когда Мистраль купил другой дом в Майане и переехал из усадьбы «Дома судьи», то здесь поселилась другая семья, у которой был работник Жан. Этот Жан был влюблен в дочь хозяина, она его отвергла, и в отчаянии он бросился из окна второго этажа и разбился насмерть как раз об этот каменный стол. Вот этот эпизод взял из своего рассказа «Арлезианка» Альфонс Додэ. Мистраль умолял его не писать этого рассказа, ему невыносимо было думать об этой трагедии, которая была связана с этим столом, за которым прошло его счастливое детство. Но Додэ не послушал, и они даже поссорились и не разговаривали несколько лет.
Виля жадно слушал рассказ Ромэна, а потом потрогал каменный стол руками и сказал:
— Какие судьбы здесь столкнулись… А Бизе написал великолепную оперу «Арлезианка» на сюжет этого рассказа.
Домой, в Арль, в этот раз мы возвратились, когда огненный закат окунул город в огненное марево, переходящее в лиловый сумрак предгорий Альп. Это был последний наш вечер в Провансе.
Рано поутру мы выехали из гостиницы на вокзал, который находился всего в двух километрах.
Если б я знала тогда, что в последний раз совершаю эту поездку в Прованс и что больше в Арль не попаду, я непременно, отослав нашу машину на вокзал с чемоданами, уговорила бы Вильгельма пройти до вокзала пешком. И мы бы прошли через квадратную площадь Форума, где стоит памятник поэту Мистралю, поставленный ему еще при жизни. Он стоит в свободной позе, с широкополой шляпой на голове, сплошь засиженной голубями. Мы бы вспомнили, что на открытии этого памятника страстные поклонники его — арлезианцы — заставили поэта прочитать начало поэмы «Мирей»:
Я дочь Прованса воспеваю,
Любовь ее, любовь живая
Близ моря на полях долины Кро цвела…
И арлезианки плакали, аплодировали и кричали своему любимцу «Ура!». Мы бы прошли по еще не проснувшимся переулочкам Арля, когда открываются первые овощные лавочки и хозяева на тележках подвозят роскошную по колориту и сочности запахов южную зелень. Мы бы еще раз прошли мимо домика, где жил Ван Гог, и мимо еще закрытого с ночи любимого его кафе… Ах, этот чудесный, неповторимый, играющий перламутровым отсветом, как ложбинка морской раковины, город Арль! Прощай! В моей памяти ты будешь жить до конца моих дней…
К вечеру мы были в Париже.
По возвращении из Прованса мы с Вильгельмом уже основательно сели за работу над переводом Мистраля. И теперь уже все шло намного легче, оба мы принесли из Прованса ощущение наполненности этого видения, которое отражалось в каждой переведенной строке и давало удовлетворение. Мы стали чаще видеться, и уже не только по поводу работы, нам стало интересней общаться.
Помню, как Виля любил зазвать меня в свою мастерскую, где он занимался живописью.
Мне нравились его натюрморты, портреты его работы. Они всегда отличались одухотворенностью, не говоря уже о портретном сходстве. И писал он всегда с интересом и любовью к человеку, и выбирал всегда людей по какому-то духовному родству с самим собой.
Но спорили мы часто. Мне были иногда чужды и непонятны принципы его композиций в пейзажах. Мне они казались традиционно стандартными. Он любил, видимо, цвета закатные, рыжевато-увядающие по тону. Часто меня удивляла его манера компоновать, выбирать пейзаж, никогда не «неожиданное», никогда не подсмотренное из-за угла, а всегда «законное». Он мог написать пейзаж с видом на дальнюю церквушку, а на переднем плане две сосны, потом эти два ствола стали ему мешать, и он закрасил их, оставив от них два пня. «Я их спилил!» — острил Виля, показывая мне пейзаж. Мне показалось это чудовищно странным.
— Ты бы лучше взял да и перенес мольберт на другое место и скомпоновал бы наново! — шумела я; здесь я чувствовала какой-то дилетантизм в отношении выбора композиции, которого у него никогда не было в литературном творчестве.
Был еще один занятный случай в мастерской у Вильгельма. Он показывал мне картину — обнаженную модель, лежащую на диване спиной к зрителю. Она была отлично написана по цвету, верна в пропорциях, но был в этой работе один, как мне показалось, существенный недостаток: я не чувствовала тяжести тела, лежащего на мягком ложе, на ковре, модель как бы висела в воздухе, не продавливая ложа.
