«…Никогда в жизни я не слышал такого чарующего органа. Я нарочно остался в Париже на праздники, чтобы послушать его. В тоне его чувствуются аккорды струнных инструментов, от тончайшего пианиссимо до мощных, потрясающих весь храм звуков. Жутко тогда делается человеку, что-то к горлу приступает… Кажется, весь храм поет с ним, и эти тонкие колонки храма кажутся тоже органом. Если бы послы Владимира Святого слышали этот орган, мы все были бы католиками…»
Я уходила из собора с переполненным сердцем, приобщившись тайн величайшего искусства — исполнения Баха. Ликованием встретил меня апрельский день на паперти. Я еще раз осмотрела весь фасад собора. У входа висело объявление: «9 мая Магнификат Баха и Реквием Берлиоза. При полной иллюминации начало в 9 часов вечера. Билеты продаются». Собор превратится в концертный зал, куда дамы явятся в вечерних туалетах.
Я посмотрела вверх. Оттуда, с верхней галереи, глядела на меня уродливая каменная химера — злой дух, изгнанный из храма и зацепившийся за балюстраду. Мы долго глядели с ней друг на друга, пока из-за нее не появились еще маленькие головы, вооруженные биноклями. Это уже были туристы-иностранцы, которые всегда жалуются на то, что французы до сих пор не удосужились устроить в соборе лифт, приходится пешком ползти черт знает на какую высоту!
Я шла и думала о том, до чего же французы всегда любили сажать на свои прекрасные храмовые постройки этих уродцев, страшилищ — горгулий. Словно бы подсмеиваясь сардоническим смехом над собственным преклонением перед красотой…
С набережной Ситэ я перешла через мост Менял и попала как раз к подъезду Театра Сары Бернар, где висели афиши о гастролях Вахтанговского театра и объявления о полном аншлаге. По улице Риволи пошла по направлению к Лувру.
До Лувра улица Риволи тесная, шумная, на ней масса магазинов готового платья, обуви, частые распродажи. Но как только она поравняется с Лувром и сделается правой стороной Тюильрийского парка, протянувшегося между Лувром и площадью Согласия, она становится одной из самых солидных улиц Парижа. Под крытой галереей с аркадами масса витрин сверкает ювелирными изделиями, парфюмерными выставками, антикварными редкостями. Среди них много товаров сувенирного характера, вышитые дамские сумки, перчатки, платки, их всегда можно отличить по этикеткам, на которых проставлена цена в долларах.
Я шла по пассажу и вдруг увидела на серых плитах тротуара довольно хорошо нарисованную пастелью картину, изображавшую шествие Христа на Голгофу. Христос в терновом венце нес на себе крест. Капли крови стекали по его изможденным чертам. Согбенная фигура была выразительна и просто пугала своей неожиданностью. Я остановилась, не в силах наступить на это произведение искусства, и обошла его, дивясь равнодушию парижан, с каким они попирали своего бога. Тем более что многие из них шли из церкви Сен Рок, что была неподалеку, за углом, и где только что закончилась месса.
Хозяин ювелирного магазинчика стоял в дверях и, видя мое недоумение, поспешил пояснить:
— Молодой художник с женой рисовали для туристов, проходивших мимо… Заплатили недурно.
Через день я проходила по улице Риволи. Изображение исчезло, оно было унесено на подошвах парижан.
Четыре часа дня. Возле Гранд-опера бурлит движение. Беспрерывный поток машин задерживает полосатый жезл полисмена, чтобы пропустить две огромные толпы, топчущиеся на тротуарах.
За зданием Оперы бульвар Османа, весь кипящий народом, сейчас это самый оживленный бульвар Парижа. Опера стоит к нему спиной, раскинув свои крылья на статуях над фасадом, обращенных к Лувру, словно сдерживая своим корпусом всю эту сутолоку позади себя, возле огромных универмагов, расположенных на бульваре Османа.
Внезапно на углу улицы Скриба раздается визг и скрежет тормозов, лязг сталкивающихся машин — их три. Из крохотной светлой машинки вылезает довольно оригинальная фигура — женщина в черных очках, мохнатом белом джемпере и ярко-синих коротких брючках. Белые волосы ее торчат перьями, вся она — возмущение. Под шпильками ее красных туфель хрустит битое стекло. Она разъяренно доказывает, что «аксидан» произошел не по ее вине. Из второй машины выходит седой господин в шляпе, а в третьей сидит за рулем молодой брюнет с тоненькими усиками, с красным шарфом, завязанным вместо галстука на шее, под рубашкой, и в белой замшевой куртке.
