– Как все глупо вышло… У меня болит нос. Ты рада, что откроется моя выставка?
Весь вечер напролет она ставила ему на нос компрессы и оживленно обсуждала с ним планы на ближайшее будущее. Ей казалось, что он беззащитный ребенок, что он рисует лишь для того, чтобы доставить ей удовольствие. Он заснул в ее объятиях, и она долго и нежно смотрела на спящего.
Она проснулась в поту среди ночи. Слова Бернара принесли свои плоды: ей приснилась обезображенная Лора, распростертая на лужайке возле своего дома в Во. Она взывала о помощи, рыдала, но люди проходили мимо, не замечая ее. Жозе пыталась остановить то одного, то другого, она показывала им на Лору, но они морщились и говорили: «Послушайте, это же пустяки». Алан сидел в кресле и улыбался. Она поднялась, пошатываясь, прошла в ванную комнату, выпила два стакана воды, и ей показалось, что она не сможет оторваться от чистой, ледяной струи, которая текла ей в горло. В слабом свете, проникавшем в спальню из ванной, Алан выглядел полуживым: он лежал на спине, опухший нос уродовал его красивое лицо. Жозе улыбнулась. Ей больше не хотелось спать, было пять часов утра. Она подхватила халат и на цыпочках вышла из комнаты. В гостиной по жутковатому и в то же время нежному, бледному сиянию было заметно, что близится рассвет. Она подвинула к окну кресло и уселась в него. Улица была пустынна, воздух – прозрачен. Жозе почему-то вспомнила, как возвращалась из Нью-Йорка. Она вылетела в полдень и шесть часов спустя оказалась в Париже, где была полночь. За каких-то полчаса Жозе увидела, как ослепительно яркое солнце начало краснеть, быстро спускаться к горизонту и вовсе исчезло, и вечерние тени, казалось, накинулись на воздушный корабль; они неслись под иллюминатором в виде синих, лиловых, наконец, черных облаков, и не успела она оглянуться, как наступила ночь. Ей захотелось тогда искупаться в этом море облаков, окунуться в состоящий из воздуха, воды и ветра океан, который, чудилось, будет мягко и нежно, словно воспоминания детства, обволакивать ее кожу. Было нечто невероятное в этом небесном пейзаже, нечто такое, что низводило земную жизнь к дурному сну, «наполненному гамом и исступлением», сну, который подменяет эту полную поэзии безмятежность, усладу для глаз и души, которая и должна была бы являться настоящей жизнью. Лежать одной, совсем одной на берегу и ощущать движение времени, как она ощущала его сейчас, в этой пустой комнате, в которую никак не осмеливалось войти утро. Укрыться от повседневной жизни, от того, что другие называют жизнью, избежать волнений, переживаний по поводу своих достоинств и недостатков, быть бренной, наделенной дыханием песчинкой, покоящейся на миллионной части одной из многих миллиардов галактик. Она сцепила ладони, потянулась и хрустнула пальцами, замерла. Случалось ли Алану, Бернару или Лоре испытывать это непередаваемое чувство? Пытались ли они хоть раз выразить его словами, которые тотчас искажали его смысл? «Мы – не более чем жалкие вместилища костей и серого вещества, способные лишь на то, чтобы причинить друг другу немного страданий и толику удовольствий, прежде чем исчезнуть с лица земли», – подумала она и улыбнулась. Жозе прекрасно понимала, что бесполезно сопоставлять перипетии своей жизни с куда более мудрой бесконечностью. Наступал новый крикливый, жадный на слова и жесты день.
– Примите мои поздравления. В вашей живописи есть что-то неординарное, свое…
Незнакомец сделал неопределенное движение рукой, пытаясь найти нужное слово.
– Видение. Свое, новое видение мира. Еще раз браво.
Алан, усмехнувшись, поклонился. Казалось, он был взволнован, выставка имела большой успех. Лора мастерски ее подготовила. Газеты писали о «самобытности, силе и глубине». Женщины не спускали с Алана глаз. Все удивлялись, почему они раньше не слышали об этом молодом американце, прибывшем в Париж искать вдохновения. Поговаривали, что он приплыл на грузовом судне, где был помощником машиниста. Если бы Алан не выглядел таким потрясенным, Жозе от души посмеялась бы над всей этой чепухой. За три недели до открытия выставки они заперлись дома. Алан не находил себе места, вставал по ночам и шел смотреть свои картины, поднимал жену, страстно говорил о мольберте как о своей судьбе. Его мучительные сомнения в своей состоятельности пугали даже Лору, вынуждали Жозе не отходить от него ни на шаг, быть ему то матерью, то любовницей, то критиком. Но она была счастлива. Он заинтересовался чем-то, кроме самого себя, он увлеченно и с уважением говорил о том, что делает, он что-то создавал. Их совместная жизнь становилась вдруг вполне возможной, в этой жизни он продолжал бы нуждаться в Жозе, но по-иному, как всякий мужчина нуждается в женщине. Теперь у него была не только она. Поэтому Жозе спокойно наблюдала за тем, как Лора Дор играет роль музы, а Алан мало-помалу поднимает голову, вновь обретает уверенность, легкое чувство превосходства. Теперь Лора чаще говорила о Ван Дейке, чем о Марке. Об этом Жозе шепнула с трудом протиснувшемуся к ней, облаченному в черный велюровый костюм Северину.
