Километрах в трех от нашей бударки завопили, загоготали по тихой воде азартно-дикие, суматошливые голоса. Они множились, нарастали, становились все бесноватей, самозабвеннее. Чайка привстал, вгляделся и коротко доложил: Белуха идет. Белуху наши ребята гоняют.
Белуха?.. Что я про нее знаю? Бесплавниковый дельфин и... больше почти ничего. Знаю еще: когда рыбачили ненцы на легких калданках, убивать белуху считалось за грех. Грех, видимо, заключался в том, что немедленно наступало возмездие. Кара. Наддаст пятиметровая, полуторатонная морская зверюга горбом ли, хвостом ли по калданке, и пошел дерзкий грешник ко дну. Теперь у ненцев устойчивые на воде, быстроходные моторные бударки.
Сейчас шло огромное стадо. Незабываемое в своем роде зрелище! Над голубою водой, словно бы по единой команде, взметывались вдруг, плавно изгибались и вновь исчезали в вольготной пучине стрежня млечно-белые, похожие на торпеды тела. Нет, этим налюбоваться досыта нельзя. Река обрела и внезапность, и таинство тучи, из которой нежданно блистают немые слепящие молнии. Однако же Чайка с Ядайкой ничуть не растроганы зрелищем, а, наоборот, раздосадованы, огорчены.
– Не будет рыбы. Весь муксун, пыжьян, щекур, сырок, нельмушка – все на мелкое место сейчас побежали. Чуют эту собаку-белуху. Даже на берег со страху выбрасываются. Только крупный осетр ничего не боится. У него на спине «железки». Не терпит белуха-зверь эти железки. Горло в кровь ей осетр дерет...
Долго еще провожаю глазами резвое, игривое стадо, явившееся сюда из просторов ледового Карского моря.
Время выбирать сети.
Прав был Чайка. Муксунов и пыжьянов изловили мы на «собачью закуску». Зато – девять голов осетров. И каких! Один молодец в Чайкин рост сверкнул белым брюхом в сетях. Я видел, как напряженно дрожала и колебалась на державке вонзенного в осетра багорчика сухонькая Чайкина рука. Я опасливо подстраховывал Чайку, дабы не утащило его это чудище к белухам. Но Чайка оказался на высоте. Он замучил и притомил осетра, а затем, в паре с братом Ядайкой, приподнял и ввалил в лодку этакое блестящее полутораметровое бревно. Пропустив каждому из изловленных девяти бечевку сквозь жабры и рот, братья выбросили осетров за борт и, как глупеньких деревенских телят, повели их вослед за бударкой.
– Чайка! Тебе не знакомо имя Володя-Солнышко? Не слыхал?
– Солнышко? Хаерако?.. Эта который лекарь был?
– Да, да, фельдшер, должно быть. Медик.
– Это... которому порох еще на могилу насыпали?
– Зачем... порох?
– Не знаю. Так надо, наверно... Не знаю.
– А откуда ты слышал об этом? Про порох?..
– Ярабц поют наши ненцы.
– А что это – ярабц?
– Старики такой песню поют. Поют, как плачут...
Вот все, что узнал я в бударке у Чайки.
«На могилу насыпали порох. Поют, как плачут...»
Песня-плач называется ярабц.
Тундра, тундра! Олень ли на кудрявых рогах по тебе эту скорбную весть разнес, перекликнули ли ее с синя моря на синь-озеро лебединые матери, куропатка ли с белых упругих крыл обронила вдруг перо черное на твои снега? Кто скажет? Кто разгадает? Далеко слышит чуткая тундра, пристально смотрит окрест себя зоркая тундра, долго помнит она, суровая и немногословная, о бескорыстных и добрых отважных сердцах, смолкнувших в вечной ее мерзлоте.
Чайка с Ядайкой доставили осетров и меня на бударке в рыбацкий поселок Пуйко. В Аксарковской больнице медработники посоветовали мне разыскать здесь заслуженного врача республики Эриха Владимировича Линде. Он старый, довоенный еще северянин. Возможно, слышал и знает что-нибудь о Володе.
Увы! Напрасно поторапливал я Чайку с Ядайкой. Эриха Владимировича в Пуйко не оказалось. Живы еще серые олешки, возившие его в ясный день, в бурю-непогодь по обским берегам и ледовым торосам, набирают румянца исцеленные им скуластые ненецкие ребятишки, добрым словом вспоминает его «медицинский Север», но годы, хвори и непогоды вынудили старого врача уйти на покой. По слухам, поселился он где-то под Ленинградом. Хоть адресок у кого бы добыть. Ведь он действительно многое мог рассказать. Что ж, поплывем дальше.
...У речников и рыбаков своя география. Кроме собственно Оби, они назовут и укажут вам Обь Надымскую, Обь Юганскую, Хаманельскую... Сейчас мы плывем по Сухой Оби. Ширь ее не окинуть взглядом, глубину же измеришь простым удилищем. Потому и прозвали – Сухая. Пески здесь, при входе в губу, оседают. Замедленное течение.
