- Хе, хе, хе! Ишь какие там у него!
- У меня, братцы, всего много! Я вот ищу начало романа... Моя биография... А, вот!
Он вынул какой-то лоскут, расправил его рукой, кашлянул и, спотыкаясь на каждом слове, прочитал:
" ..Полулежа в третьем классе на моем плече и предавшись утомительному сну...
"Милая жена моя, - говорил я сам себе, - какова судьба наша!.. Сейчас ты выгнана из дому, захвативши прямо из печки мокрое белье в узле, но давно ли я был с тобою грациозен и в коляске парой вороных, по направлению к гостинице "Балканы" в Серпухове, с полутора тысячам рублям в боковом портмоне, и мы устремлялись из храма..."
- Так ты женат, стало быть? - спросили истукана.
- Женат, как же! Моя жена теперь в Москве остается.
Жену я свою, можно сказать, вполне обеспечил. Она у меня обеспечена! A сам я, пока что, позволяю себе поискать чего поприятней... И вот как думаю: непременно попаду опять на струю! Это, что я читал, это только прискорбный эпизод. Но оно у меня всегда так... Кажется, вот пропасть, глядь - внезапно оказываешься в полном великолепии!
- Да ты из каких будешь-то? - довольно серьезно спросил истукана один из собеседников; все собеседники были хоть и маленькие, а деловые люди.
- Я-то? Я, братец мой, неизвестного происхождения.
Маменька моя была просвирня... И про отца говорят, что будто убили на войне... Но я, по соображениям и постепенному наблюдению, вижу, что так как имение было князей Нагайских и как князь Нагайский захаживал в просвирню и гладил меня по голове, то ввиду этого нельзя отрицать кровосмешения высшей степени крови. И я чувствую это и полагаю, что кровь сказывается и действует. От этого самого мне во всяком случае выходит предпочтение! И мне счастье идет с детских времен... Откуда, спрашивается, я имею дар слова? А ведь у меня с детства блестящий слог! Однова я свою мать собственную два месяца, с дозволения сказать, так искусно надувал, что даже она понять не могла, пришла в удивление...
- Эко у тебя ум-то какой! Мать родную надул. Должно быть, что уж умен ты...
- Я тебе говорю к примеру. Маменька мне простила, удивилась... Чего худого? Дело детское, а ты поди попробуй: соври каждый день на новый манер, так и узнаешь, велико ли в тебе дарование... Нет, не соврешь! День соврешь, и два, и три... А ты два месяца ври, так на это надобно особенную кровь!
- Чего же ты врал-то?
- А в училище не ходил. Книги завяжу в узел, все как должно для школы приготовлю, а сам марш в поле, а ворочусь - расскажу, как что было и чему учили... Попробуй!
- Искусно!
- Так искусно, что когда мать-то дозналась да выдрала меня, так все-таки не могла налюбоваться на меня.
Сама же мне и гостинцев накупила... "Недаром в тебе грациозная кровь!" И так всегда в моей жизни. Накажут - и сейчас же погладят и превознесут. Когда мать-то дозналась, что я ее обманываю, отдала меня дьякону "теперь, говорит, будешь на моих глазах!" Попросила дьякона как можно строже смотреть. И точно: за волосы он меня первым делом отодрал крепко, а потом говорит: "На-ко, подержи ребенка, понянчай, мне некогда". А потом: "На-ко, покорми кашей ребенка!" И вышло так, что нет мне ученья никакого, никто не беспокоит, а сижу я с ребенком и всегда съем у него кашу... Целый горшок съешь и уйдешь. "Учились?" - "Учились, как же!" Ну, маменьке и спокойно, да и мне приятно - каша молочная... Подумаешь, как будто бы надо мной есть перст указующий. Как же: раз только попробовала меня маменька отдать в трактир "мальчиком".
Больно мне не хотелось туда идти; плакал, - ну все-таки маменька отвела. Встречаю доброго человека, старого полового; полюбил меня, делает разные указания и говорит:
"Когда будешь подавать чай в праздник и народу будет много, так ты, говорит, не все деньги хозяину за буфет отдавай, а понемногу бросай себе за голенище..." Сейчас я понял - ив тот же день набил голенища так, что ноги не двигаются; в одном сапоге на три с четвертью набросал, а в другом - "а четыре с лишком. Завязал я эти деньги в платок да ночью, богу помолясь, и упер к маменьке...
Веселым хохотом компания приветствовала повествование верзилы о его юношеских успехах, и, ободренный общим вниманием и интересом к этому повествованию, верзило воодушевился и принялся передавать публике эпизоды своей жизни, один блистательнее другого.
