— Иосиф Виссарионович, — трепеща твердил Берия, — я марксист-ленинец, какая же для меня жизнь вечная быть может?
— Эх, Лаврентий, именно что не может. Ты со смертью в прятки поиграть решил, знаю я, вижу. Только смерть тебя найдет, не смотри, что ты такой хитрожопый. Думаешь, как в детстве, под кровать залез, и ладно? Глупый ты, Лаврентий. Смерть всегда побеждает, — тыкал его дружески кулаком в бок Сталин и отворачивался, вдруг теряя к нему всякий интерес.
Берия помнил, когда он в первый раз услышал эту беспощадную фразу вождя. Генерал Де Голль поздравлял Сталина с Победой, а он вдруг возьми и скажи, что настоящий победитель — смерть. Всех это тогда озадачило. Жуков даже не сдержался, хмыкнул. Только француз в ответ загадочно кивнул. Позже Берия узнал, что генерал был членом тайного ордена, адепты которого издревле разделяли эту максиму. Но вот откуда это стало известно Сталину, нарком так в толк и не взял. Все чаще, впрочем, ему казалось, что Иосиф Виссарионович и без всяких орденских посвящений такие глубины насквозь видел, что никаким тамплиерам не снились.
Только Лаврентий Палыч, невзирая на сверхчеловеческую прозорливость вождя, смириться с тотальным торжеством смерти не желал. Он от всей души любил жизнь во всех ее проявлениях. И верил, что сумеет все же как-нибудь выкрутиться. Ученые в шарашках да разведчики зря времени не теряли — искали по его заданию пути, способы, как обмануть костлявую, и нашли. И жил он вопреки Сталину, вопреки Жукову, вопреки истории и логике. Но в радость ли ему это было? В последние годы — мука одна.
Терзался он люто судьбой страны, гибнущей на глазах у него окончательно, похоже, и бесповоротно по его, Лаврентия Палыча, недогляду. Да к тому же вот и Хозяин тревожить стал часто, неотступно. Тыкал его, как кота нашкодившего в дерьмо — Троцкий, Троцкий, Троцкий. И Берия все беспощаднее понимал, что встречи им с Львом Давидовичем, похоже, не избежать, на том ли, на этом ли свете, во сне ли, наяву — решающая схватка неизбежна.
* * *
— Ну, что, полковник, вам все ясно? — предельно нагло и вызывающе, даже не глядя на Козлова, поинтересовался трансплантолог Булдаков.
— Куда уж больше? — как мог спокойно и холодно, ответил чекист. Хотя внутри у него все буквально клокотало. Ведь в левом ухе еще звучала визгливо-истеричная ругань его верховного шефа, начальника Службы демократической безопасности. Бывший правозащитник Адам Северьяныч Колдуновский был назначен на этот пост Парламентом год назад. И сам, кстати, придумал новое название, чем крайне гордился. За этот недолгий, в общем-то, срок он сумел развалить практически все. Большинство функций было передано самым разным ведомствам. Практически первым попавшимся, буквально хоть кому.
И это была принципиальная позиция Колдуновского. «Комитет должен быть разрушен», — повторял он всем встречным на манер несгибаемого римлянина Катона Старшего, который, как известно, столь же страстно ненавидел Карфаген.
Мало того что Колдуновского уже давно бесила манера полковника Козлова нарочито игнорировать демократические перемены в работе «Конторы», так его еще угораздило наехать на клинику Булдакова. И это в то самое время, когда сам Колдуновский стоял уже который месяц в очереди на пересадку члена. Его, естественно, подбирали тщательно, в строгом соответствии с заказом, каждый раз с ним консультируясь. И вот теперь какой-то недобитый пособник диктатуры вламывался в сапогах и портупее, что называется, прямиком в этот тонкий и деликатный процесс.
Разумеется, обматерив Козлова и пригрозив расследованием его деятельности в прошлые годы, Колдуновский прямиком сообщил полковнику, что тот уволен без выходного пособия. «Очередным кирпичом в стене этой поганой лубянской системы меньше стало», — умиротворенно подумал Адам Северьяныч. Вспомнил о грядущей операции, восхитительных надеждах, связанных с ее итогами, и улыбнулся, радуясь торжеству научного прогресса. При этом Колдуновский с удовлетворением отметил, что личное далеко не всегда противоречит общественному. У подлинных демократов как раз наоборот.
