— А что, по-вашему, терпеть беспредел этот? — все же не выдержал он. — Нам сигналы от населения что ни день поступают — ваххабиты народ терроризируют. То девчонок в мини-юбках на бульваре поймают, мешки из-под картошки на них наденут и так вокруг прудов водят. То у мужиков пиво отнимут и по шеям надают. Что они со своим уставом в наш огород?
— Какой огород? Вы чего, Козлов, бредите, забыли, какой год на дворе? Мы вам тут гебистский произвол разводить не позволим, живо погоны потеряете, — взъярился не на шутку депутат.
— Не вы мне их давали, не вам и срывать, — уперся полковник.
— Немедленно снимайте оцепление, идиот, там в театре у них актеров да обслуги человек сто в заложниках. Трупы, если что, на вас повесим, под суд пойдете. А в СИЗО мы вас в мусульманскую камеру определим. Ну, как, годится? — злорадно выпалил депутат.
Казаков прекрасно понимал, что от такой гниды ждать можно чего угодно. В том числе и всего вышеперечисленного. Именно депутаты были теперь главными заправилами окончательного раздербанивания богатств, еще в немалом числе остававшихся у страны. Делились они, как и прежде, на фракции с псевдопартийными названиями. Но реально обслуживали уж, разумеется, не избирателей-лохов, а исключительно те или иные внешние силы, лязгавшие зубами на распадающийся лакомыми кусками обширный и жирный российский пирог.
В парламенте имелись межфракционные группы проамериканской, международно-олигархической, прокитайской и даже исламской ориентации. Они наперебой торпедировали любые попытки немногочисленных патриотов, чудом в Думе сохранившихся, сохранить какую-никакую цельность страны.
Казаков чувствовал, что могучему терпению его приходит конец, что не в силах он больше потворствовать этим преступным поползновениям. Мужественное и простое его лицо побагровело, и он, заскрежетав зубами, уже изготовился ответить врагу народа резкой отповедью, как вдруг офицера ударила по ушам подозрительная тишина. Весь его боевой опыт свидетельствовал, что не к добру она.
Почти беспрерывные провокационные постреливания ваххабитов стихли. «Что бы это значило?» — тревожно заозирался Казаков. Происшедшее не ускользнуло и от депутатского внимания. Кабанов не в первый раз выступал в роли переговорщика (он изрядно поднаторел в том, как сводить на нет усилия спецслужб и выручать из засад исламистов).
— Ну что, полковник, доигрались? Сейчас небось головы начнут выбрасывать. Что тогда ваш народ сигнализирующий скажет? Гляди, падла, первая же жертва среди заложников — тебе пиздец! — начисто утратив остатки корректности, заорал депутат, напирая на чекиста объемистым брюшком и брызгая слюной.
— Товарищ полковник, заложники выходят, — доложил подбежавший к ненавидяще глядевшим друг на друга мужчинам командир спецназовцев.
И действительно, из каких-то боковых окон осажденного театра, пугливо озираясь, выпрыгивали актеры, облаченные в нелепые костюмы девятнадцатого века (репетировали «Горе от ума»). Особенно тяжко приходилось дамам — пышные юбки цеплялись за шпингалеты, тянули назад — во власть беспощадных террористов. Наблюдать за этим зрелищем без душевной боли было невозможно, и спецназовцы, даже не дожидаясь приказа, рискуя попасть по кинжальный огонь боевиков, бросились им на помощь.
— Куда, суки? — искаженным яростью голосом заорал депутат. — Вернуть немедленно!
Полковник было хотел, как это нередко проделывают в аналогичных ситуациях голливудские «крепкие орешки», нарезать в рыло продажному ублюдку, однако в театре грянул взрыв такой силы, что его старые стены, видевшие немало корифеев сцены, начали на глазах покрываться ветвящимися трещинами. Этот процесс явно грозил скоротечным обрушением всего здания. И тут уж даже циничный депутат не выдержал, опасаясь за жизнь исламистов, вместе с чекистами со всех ног бросился к эпицентру драмы.
* * *
Лом-Али в любой момент готов был стать шахидом. Точнее, он так думал, пока невиданный какой-то, несуразный даже тесак не прижался к его горлу. И дикого вида мужик, свалившийся с театрального потолка, не потребовал от его соратников полного повиновения. Только чеченец хотел прорычать боевикам, что, мол, валите гада, а я к Аллаху полечу, как вдруг вспомнилось, что должок у него остался кровавый неоплаченный. И затосковал он тяжко.
