На Долгом пороге кривой казачий десятник вещи Аввакума на берег выкидывать стал.
— Ты что творишь-то, ирод? — спросил у него протопоп.
— Дальше тебе пешком идти велено! — злорадно отметил Василий. — Воевода говорит, что еретик ты, и это из-за тебя суда худо идут!
Ждал он, что протопоп молить о пощаде будет, но ошибся.
— Добре, коли так... — сказал в ответ Аввакум и тут же на бережку писаньице малое сотворил. Пора было уже проучить воеводу. Словами заклятия дьявола начал Аввакум письмо к Пашкову:
«Человече! Убойся Бога, седящего на херувимех и призирающего в бездны, Его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь!»
— Отнеси воеводе! — сказал Василию. Тот письмо взял, поглядел здоровым глазом, но, видно, не шибко в грамоте разумел, понёс письмо. Недолго и ждать пришлось. Прибежало казаков человек пятьдесят. Схватились за лямки и бегом поволокли дощаник.
Аввакум на дощанике был. Наварил каши, позвал казаков отведать.
— Ты хоть знаешь, протопоп, везём-то куда тебя? — спрашивали казаки.
— Знаю... — отвечал Аввакум. — Ешьте досыта.
Плакала Настасья Марковна. Дети плакали. У казаков глаза мокры были. Отводили глаза казаки-замотаи. Один Аввакум спокоен был. Знал — всё совершиться должно, чему назначено произойти.
Таким и встал перед дрожащим от ярости воеводой.
— Поп ты или распоп?! — вскричал тот.
— Аз есмь Аввакум, протопоп! — ответил. — Говори, какое тебе дело до меня?
Слова не мог выдавить Пашков. Зарычал, аки зверь, и набросился на Аввакума. Сбил с ног. Уже лежачего по спине чеканом ударил. Только тогда и опомнился. Непристойно воеводе ярость свою показывать...
— В кнуты его возьмите! — крикнул.
Кривой Василий, которому Пашков, дожидаясь Аввакума, и на здоровый глаз фонарь повесить успел, палачу пособлял. Вскинул протопопа, ухватив его за руки, на спину себе. Казаки тем временем рясу содрали, ноги верёвкой стянули, и пошёл кнут гулять! Переступая с ноги на ногу кривой десятник после каждого удара, половчее Аввакума под кнут подставляя.
— Господи Иисусе Христе! — выкрикивал Аввакум после каждого удара. — Пособляй мне!
Но всё тише голос звучал. Резал кнут лоскутами кожу на спине. Мутилось от боли в голове. Семьдесят два раза Господа помянул, и всё. Язык более не поворачивался.
— Владычица! — не языком своим, а нутром, кнутом развороченным, выкрикнул Аввакум. — Да уйми ты дурака своево!
Махнул рукою Пашков, чтобы перестали бить. Кривой Василий неохотно спустил протопопа. Но не устоял на ногах Аввакум. Упал на землю.
Без чувств был, когда, заковав в железо, сволокли его в казённый дощаник, кинули там на палубе под холодным сентябрьским дождём. Долгой была эта осенняя ночь, и всё лил и лил, не стихая, холодный дождь...
Спустя пятнадцать лет, сидя в пустозерской яме, вспомнится протопопу Аввакуму эта ночь...
«Как били, так не больно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: «За что Ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я веть за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою?..» Бытто доброй человек — другой фарисей с говённой рожею, — со Владыкою судитца захотел. Аще Иов и говорил так, да он праведен, непорочен, а се и Писания не разумел... А я первое — грешен, второе — на законе почиваю и Писанием отвсюду подкрепляем, а на такое безумие пришёл! Увы мне! Как дощеник-от в воду ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялся перед Владыкою, и Господь-Свет милостив: не поминает наших беззакониях первых покаяния ради; и опять не стало ништо болеть».
Наутро поплыли дальше, словно и не произошло ничего. А что и произошло? Обычное дело было. Только одному удивлялись казаки, что столько кнутов Аввакум выдержал. Уже и пятьдесят ударов считались нещадным боем и назначались только отпетым злодеям и убийцам. И покрепче Аввакума мужики отдавали Богу душу после такого наказания. Двужильным оказался протопоп. Лежал под сыплющимся на него мокрым снегом и всё бормотал, бормотал слова молитвы. Иногда различали гребцы и другие речи протопопа.
