Два брата Аввакума в то лето умерли на Москве от чумы. Получив известие о их смерти, опечалился протопоп. Сам в Москву братьев вызвал, думал к хорошим местам пристроить, а оказалось — на погибель... Но на всё воля Господня... Сам Аввакум в Тобольске жил, а в Сибирь чума не пошла. И понятно, что не человеку Промысел Божий разгадывать, а всё равно не просто так охранил Господь. Для дела оберег. А какого? Тут и гадать нечего. Того, к которому и определён Аввакум, для служения священнического.
Ещё ревностней служил протопоп.
Архиепископ Симеон — земляк Аввакума, постригшийся в монахи в Макарьевском Желтоводском монастыре, — почти сразу, как привезли протопопа в Тобольск, уехал в Москву на Собор. Всеми делами в епархии дьяк Иван Струна заправлял. Но это что касается денег. А службой церковной Аввакум в Тобольске ведал, тут никто не посягал на его первенство.
Высоко над рекою, врезанный чёрными стенами острога прямо в небо, стоял Тобольск. Поднимаешься по Софийскому взвозу в город, и направо — Софийская сторона. Тут, без владыки Симеона, Струна главный... А налево — Вознесенская сторона. Здесь — воевода князь Хилков, а в Вознесенском соборе — Аввакум.
Тринадцать недель добирался протопоп до Тобольска. В Тобольске — слава Богу! — хорошо устроился. Вскоре, как прибыл, пришёл подарок из Москвы от Ирины Михайловны. Послала царевна опальному протопопу ризы и архиерейский посох, не по чину, конечно, да ведь от кого подарок-то?! С посохом этим не расставался теперь Аввакум.
С прихожанами, чадами своими духовными, сурово себя держал, наставляя к спасению души. Только народ здешний, к суровости привычный, не роптал, как в Юрьевце. Весёлые люди в Сибири жили.
Нынче, когда молился перед сном Аввакум, с улицы крик раздался:
— Учителю! Учителю!
Вышел Аввакум на крыльцо. Под окнами чернец пьяный бегает.
— Чего голосишь-то? — спросил Аввакум. — Последний ум пропил?
— Учителю! — ответил чернец. — Дай мне скоро Царствие Небесное!
— Чего-о?!
— Царства хочу Небесного, учителю!
— А-а... — сказал Аввакум. — Заходи в избу тогда.
Не оробел монах, вошёл в дом.
— Царствия Небесного, значит, у меня просишь... — раздумчиво спросил Аввакум, разглядывая пьяницу. — А можешь ли пити Чашу, ея же ти поднесу?
— Поднеси скорее, учителю!
— Добре... — сказал Аввакум. — Не будем тогда откладывать сего дела.
Вдвоём с пономарём затащили из сеней толстый чурбан и топор, которым рубили мясо. Положив топор на чурбан, подошёл к иконам и начал читать отходную.
— С Богом... — сказал наконец и взял топор в руки. — Клади голову!
Вовсю играл хмель в весёлом монахе, не струсил и тут, положил на чурбан голову. Блаженно закрыл глаза.
А Аввакум сделал знак пономарю и тот шлепком ударил пьяницу по шее.
Разом хмель соскочил.
— Ты чего дерёшься-то? — закричал монах.
— Так ты чего? — удивился Аввакум. — Передумал разве в Царствие Божие поскорее перебраться?
— Виноват, батюшко! — завопил монах. — Каюся!
— Ну, коли каешься, тогда епитимья тебе. Снимай мантию и клобук и сто пятьдесят поклонов положи. Прощения у Господа себе испрашивай!
Начал класть поклоны перед иконами протрезвевший монах. Поклон за поклоном клал, и при каждом поклоне пономарь шлёпом его угощал по спине.
Как пятьдесят поклонов насчитали, пустили отдохнуть. Да только больно тяжёлой чернецу епитимья показалась. Скокнул в двери и на улицу побежал.
Аввакум на крыльцо за ним выскочил.
— Отче! Отче! Клобук-то возьми!
— Горите вы все! — уже издалека, из темноты, донёсся голос монаха.
А Аввакум на крыльце задержался. Высоко на горе встал Тобольск. На небе, не только над головой, но если и прямо смотреть, звёзды сияли. Словно среди звёзд и стоишь, прямо посреди неба. Дивная картина. Только когда озяб совсем, вернулся Аввакум в избу.
