- Василий Васильевич, - голос Сейберта стал сухим и деревянным, - прошу вас держаться корректнее и впредь воздерживаться от мальчишеских выходок.
Дверь в каюту командира внезапно и бесшумно закрылась. Сейберт улыбнулся.
- Петуха надо зарезать, - повторил Зайцев.
- Совершенно справедливо.., Кто здесь младший? Мичман Федосеев, Василий, возьмите наган и, выйдя из помещения, умертвите птицу. Цельтесь в голову. Чтобы избежать кровопролития на верхней палубе, рекомендую сесть на отвод над любым из наших винтов.
- К свиньям! - запротестовал штурман. - Сам иди!
- Нет, сердце мое, пойдешь ты. Ты дежуришь по кораблю.
- Да! Ты дежурный по кораблю, - подтвердил Зайцев.
Вавася, вздохнув, пошел за наганом. Ему очень не хотелось стрелять петуха, но делать было нечего. Неписаный устав кают-компании "Достойного" возлагал на дежурного по кораблю несение обязанностей одной прислуги. Устав считался с тем, что дежурному больше делать было нечего.
За закрывшейся дверью по-куриному прокудахтал петух, которого Вавася взял за ноги. Потом над головой прогремел штуртрос. Положили руля и, надо думать, как раз вовремя, потому что под правым бортом зашипел песок.
- Полдюйма под килем, - пробормотал Сейберт и задумался.
Старые штурмана желали друг другу полдюйма воды. А теперь наплевать, хоть полтонны камней. Странное дело: оказывается, можно привыкнуть даже к ударам о грунт. К ударам, от которых сосет под ложечкой и приходят в голову разные мысли... Это потому, что за похфД их было больше, чем бывает за двадцать кампаний. Их даже перестали считать и отмечать в вахтенном журнале.
Расплющив папиросу в пепельнице, Сейберт покачал головой:
- Идем запускать примус, механик. Он по твоей, механической части.
3
В самой корме миноносца - канцелярия. В ней глухо гремит рулевой привод и густо плавает махорочный дым. В ней жарко от парового отопления, от чая и от разговоров.
- Какие вы, к чертовой матери, большевики? - возмущался комиссар. - Чего делаете? Жоржиков в команде развели, - только танцевать могут. А офицеры один другого лучше, и вы им оружие оставили. Видал дураков!
- Не серчай, комиссар, - отозвался высокий, до самого подволока, комендор Матвеев, - брюхо заболит.
- Нет, ты скажи, чего вы делаете? На фронт идете, а команда у вас без информации. Бессознательными баранами, вот что! Куда такие годятся?
- Пригодятся, - не вынимая трубки изо рта, ответил Миллер, председатель судового коллектива. - Когда надо, пригодятся. А какая у нас самих информация? Что рассказывать? Плывем по воде, ничего не видно. И собирать негде. И некогда на походе.
- Разговорился. Завтра соберешь в носовой палубе - и все! - Комиссар скрутил козью ножку, старательно ее облизал и засыпал крупной махоркой. Братва, конечно, хорошая, а только погорячиться нужно. Чтобы пару прибавить перед фронтом. И кстати вспомнил: - Что за гусь Сейберт этот самый?
Но коллектив ничего определенного сказать не мог, Сейберт только с похода. Молодой, конечно, и, говорят, невредный.
- Знаю этих молодых! - вспылил комиссар. - Один такой невредный всю зиму морду мне бил в экипаже. Бил, сукин сын, так, чтоб другие не видели. Смотри, председатель, продадут господа офицеры! Измена сверху!
Председатель вынул изо рта трубку и взглянул наверх. Наверху тяжело качались сизые тучи, и сквозь них белела пробковая обшивка. Нет, бояться не приходится. Некого бояться.
И вдруг из-за туч ударил короткий выстрел.
Комиссар, вскочив, сразу бросился к трапу. Но на трапе уже висел Матвеев. Почему не лезет наверх? Не открывается крышка входного люка? Неужели вправду измена?
- Навались, Семка! - кричал Миллер.
- Рано орешь, - пробормотал комиссар, но на всякий случай незаметно расстегнул кобуру. - Не маленький, и без тебя навалится.
Снизу Матвеев казался еще больше, чем был на самом деле. Темный от натуги, он обеими руками уперся в крышку.
Крышка вдруг отскочила, а наверху кто-то, крича, загремел на палубу. Потом, тяжело выскочив, рухнул Матвеев.
Комиссар схватил аккумуляторный фонарь, - наверху было темно. Трап в пять ступенек показался очень высоким, а комингс люка чуть не ухватил за ногу. Свет белым пятном скользнул по палубе и лег на дикое, сплошь окровавленное лицо Матвеева. Он неподвижно лежал на боку с вытаращенными глазами и вытянутыми вперед руками.
