«Чернее дней, чем те, что наступили, уже не будет», – мысленно сказал он отцу и постучался в дом на окраине села. За окном зажглась керосиновая лампа, отодвинулась занавеска и мелькнули алчные глаза хозяина:
– Чего надо? Деньги есть?
– Есть, – глухо отозвался Мессинг.
– Тогда сговоримся! – заключил хозяин и направился в сени.
Скрипнула дверь, и на пороге появился мужик в длиннополой рубахе.
– Много вас?
– Трое.
– Дорога длинная. Будем передвигаться только ночью, а днем прятаться в лесу. Ночью немцы обычно квелые, после шнапса их ко сну тянет. Перевезу через Западный Буг, а там граница. Туда собираетесь?
– Туда.
– Хорошо. Но без аванса не повезу. Не обижайтесь. Всякие встречаются люди. Довезешь – и поминай их лихом. Никому верить нельзя.
– А вам можно? – насторожился Мессинг, угадывая в мыслях мужика какой-то подвох.
– Нам можно, – усмехнулся старик, – нам деньжата нужны, а кто вы и кем будете, наплевать. Хоть жиды, хоть черти! Лишь бы платили!
Мессинг передал ему пачку купюр Речи Посполитой, оставшихся от последних гастролей.
– Трое, а платите за одного, – нахмурился мужик, – еще есть?
– Золотые червонцы, – сказал Мессинг.
– Тоже сгодятся! – обрадовался старик.
Он оказался сноровистым и неглупым. Постелил на дно телеги одеяла, сверху навалил сена. При встрече с немцами прикидывался нищим крестьянином, предварительно, еще дома, напялив на себя самую худую одежонку.
И лошадь выбрал старую, с пожелтевшими зубами, с побитыми от вожжей боками. И мелкое сено походило на скошенное не на лугу, а на поляне, к тому же прошлогоднее, свалявшееся. Дорогу знал хорошо, сходил за местного, точно называя немцам ближайшее село, куда якобы направлялся.
Соседи Мессинга по телеге мучились, отлежав спины, надышавшись сырого гнилого воздуха, а Мессинг давно научился впадать в летаргический сон, чтобы не чувствовать болевые ощущения.
Он выглядел наиболее свежим и бодрым, когда они добрались до Западного Буга, и помогал попутчикам перебираться в качающуюся на воде лодчонку.
– А где червонцы? – напомнил мужик перед тем, как самому пересесть в лодку.
– Бери, – сказал Мессинг, с горечью прощаясь единственной памятью об отце.
Старик одну монету попробовал на зуб.
– Настоящая. Тогда поплыли. Только тихо, не разговаривать. А то перебьют еще до границы.
Но стоило лодке выбраться на середину реки, как по ней стали стрелять с обеих сторон: и немцы, и советские.
– Ничего, проскочим, они нас не видят на слух палят, – успокоил беглецов мужик. Вскоре лодка уткнулась в песок противоположного берега.
– Вылезайте! – грозно прошептал проводник. – Дальше транспорт не везет.
Мессинг и его попутчики, сняв обувь, поплелись по мелководью к берегу, а мужик ловко развернул лодку и быстро поплыл обратно. Войдя в лес, они вздохнули с облечением, но вдруг их ошеломил громкий голос:
– Кто идет?! Руки вверх!
«На границе тучи ходят хмуро…»
Эти слова из известной песни, написанной в предвоенные годы, отражали существовавшие тогда представления о границе. О каком солнце могла идти речь там, где на священную родную землю собирался просочиться враг. Тревожная обстановка, хмурые тучи. И они, заметьте, не плывут, а ходят, как часовые в дозоре. Настоящие же часовые, но наверняка с хмурыми лицами и доставили пересекшую границу троицу к начальству. Имена часовых вымышлены, но описанная далее история вполне могла произойти.
Хозяин лодки обманывал несчастных беглецов и, заранее договорившись с пограничниками, подвозил клиентов прямо к заставе. Начальник заставы капитан Леденцов благодарил его за это от имени большевистской партии, а также всего прогрессивного человечества и дарил раз в месяц банку шпрот и пару пачек папирос «Беломорканал». Поскольку спасавшиеся от Гитлера люди (в основном евреи или семейные пары, один из членов которых непременно принадлежал к семитскому племени) говорили на немецком языке, идиш или польском, то Леденцов и начальство из Центра считали их немецкими шпионами. Оттуда – значит, шпионы. Утверждают, что бегут от фашизма, от Гитлера, от лагерей смерти? Но это еще надо доказать, это еще надо проверить. Для этого у нас есть свои лагеря…
