При виде Жана Базиль просиял. Старик сидел на постели с горой подушек под спиной. Выглядел он неважно. Удлиненное, худое лицо его, казалось, стало еще уже, белые волосы поредели, а на макушке появилась лысина.
— Мой мальчик! Как же я рад тебя видеть! Ты теперь свободный человек!
У Жана перехватило дыхание. Он присел в изножье кровати, Фостин усадил на колени. Базиль протянул ему руку, Жан взял ее, пожал.
— Знал бы ты, как я тебя ждал! Надо же, и одет щегольски, настоящий городской господин. Нам в тот день и попрощаться не дали, помнишь? Мерзавец Дюбрёй приехал тебя забирать, у меня зашлось сердце…
— Не надо, — шепнул Жан. — Не хочу об этом вспоминать.
— Так проблему не решить, сынок. Рану не накрывают чистым бинтом, когда внутри зараза делает свое черное дело. Начинается абсцесс, гной идет по всему телу. Ты должен это услышать, Жан: Жермен умерла, держа меня за руку, вот как ты сейчас! Я все ей рассказал — про твое детство, Люсьена, колонию. Она, бедная, тебя простила. Все повторяла: «Почему же он мне не рассказал? Я бы только сильнее его любила, если б знала…»
— Она очень мучилась?
— Нет, доктор, добрый человек, напоил ее опийной настойкой. Так что боли она не чувствовала. А потом сама поняла, что умирает. Сказала, что Господь дал ей такое огромное счастье — тебя и дочку, и что она будет оберегать вас с небес. Ба, ты меня знаешь, я в Бога не верю и в церковь не хожу, но, когда я смотрел на нее, и меня пробрало! Она так верила в доброту Господню…
Жан беззвучно плакал. Фостин сидела, закрыв глаза и прижавшись к его груди, безразличная ко всему, что ее окружало. В первые дни на мельнице она часто просилась к маме и папе, а теперь одна из двух основ ее детского существования вернулась, и ее маленькое сердечко ликовало.
— Чем ты болеешь, Базиль? — спросил, запинаясь, Жан. — А я-то надеялся забрать тебя с собой!
— Простыл, и болячка перешла в легкие. У меня был жар. Клер хорошо меня лечила, лучше любого доктора! Поила бузинным сиропом, настойкой таволги. Сердце у тебя доброе, раз ты готов обременить себя такой старой развалиной, как я, но у меня нет сил никуда ехать. Мои дни уже сочтены, так что, мой мальчик, лучше я останусь здесь. Я учу понемногу этих двух пострелят, братьев Клер, — Матье и Николя. Пойдут в школу, уже зная алфавит и немного — счет.
Жан, конечно, огорчился, но Базиля можно было понять. Они разговаривали больше двух часов
— о жестокости Шабенов, отказавшихся от Фостин, словно она чужая, о суде, о рвении Бертрана Жиро.
Скоро внизу зашумели. Послышался низкий голос бумажных дел мастера, затем тоненький — Этьенетты. Требовательно заплакал ребенок.
— Это точно Николя! — пояснил Базиль. — Вот уж хулиган растет!
— Ну, мне пора, — сказал Жан. — Дилижанс отправляется в шесть вечера, я узнавал. Не хочу опаздывать!
Базиль поморщился. Он бы с удовольствием закурил, да доктор с Клер запретили.
— И куда ты подашься, сынок? — спросил он с беспокойством. — Безопасно ли везти с собой Фостин? Смотри, как темно на улице. Оставайся на ночь, Леон поставит тебе раскладушку тут, у меня.
Жан отказался. У него был вид загнанного зверя.
— Руа — хорошие люди. Понимаю, ты хочешь побыстрее уехать, не видеть Клер. Жан, я не скажу тебе: вернись в прошлое, люби ее. Но отнестись к ней как к другу в твоих силах. Она заботилась о твоем ребенке, как мать, и уж поверь, у меня, старого ворчуна, не получалось ни развеселить малышку, ни успокоить. Клер брала ее к себе на ночь и пела колыбельные, когда Фостин плакала.
— Прошу, замолчи! — воскликнул Жан. — Все вы против меня, но я не могу ее простить! Если б не она, Базиль, я бы спокойно жил там, на ферме.
Жермен была бы на сносях, я разлил бы сидр по бутылкам и забил к Рождеству гуся… Я был бы спокоен и счастлив и не носил бы в сердце эту ненависть!
Базиль, растрепанный, с полысевшей головой, в ночной рубашке, выпрямился и сказал резко:
— Ладно! Рассмотрим проблему со всех сторон. Все эти «если б да кабы» — удел слабаков. Результат у нас есть: ты свободен. Свободен, Жан! Нечего опасаться, нет причины прятаться от жандармов. Ты ведь и тогда постоянно боялся, не отрицай, что в любой момент тебя опознают, арестуют! Мой аргумент: если бы не Клер, ты бы до сих пор был беглый каторжник. Знаешь, что меня мучит? А не упрекаешь ли ты в душе Клер за то, что она, наоборот, не забыла тебя?
