Потом запили, вусмерть, до поросячьего визга. Золотица загуляла. Ночью шторм стих, на море поднялся туман, вошел в устье и расползся по деревне. Липкое, серое месиво, наполненное стонами и скулежом, что неслись над водой. К утру туман осел, обнажив похмельную действительность. В реке — пустые бутылки, остатки ящиков, подожженный матрас, куски пенополистирола, перевернутая деревянная лодка, новехонькие сети, размокшая пачка «Беломора», пластиковые солнечные очки, распоротый ватник, красный бакен, первая полоса «Правды Севера», дохлый пес, пятна нефти… Мы подняли якорь.
Анзер
Взяли курс на юго-запад, собираясь пересечь залив Двины и добраться до Жижгина, откуда до Соловков рукой подать. На высоте мыса Вепревского оторвались от Зимнего берега. Горло осталось позади. Мы шли под парусами, досыпая по очереди. Во время моей вахты к «Антуру» подошло стадо белух. Пару верст они следовали по пятам, похожие на надувшиеся белоснежные наволочки, что полощет прачка. Напротив дрейфовали балки от разбитых плотов, которыми сплавляют по Двине лес. На одной, словно в трамвае, сидело пять чаек. Время от времени показывалась ладная головка любопытной нерпы или тупая башка морского зайца, погнавшегося за стайкой сельди. Иногда над самой водой пролетали дикие утки или — высоко, едва различимый против солнца — журавлиный клин. И — ни души, до самого горизонта. Не доходя до Жижгина, мы свернули на запад. Там, вдали, сверкающим миражом мерцал Анзер…
Соловки! Анзер — второй по величине остров Соловецкого архипелага, лежащий на его северо-восточной оконечности. Вдали виднеется Голгофа, увеличенная рефракцией: белая метка церкви на горе собирает солнечный свет, лучи преломляются во влажном воздухе, переливаются радугой… И вдруг — что это? Подходим, не веря своим глазам: Анзер перевернут Голгофой вниз — словно атомный гриб. Мираж, конечно, но такой отчетливый, что пробирает дрожь. При ближайшем рассмотрении все становится на свои места. Потом Голгофу заслоняет мыс Калгуев, мы двигаемся вдоль берега до Троицкого залива, на полной воде проскакиваем каменные пороги и бросаем якорь возле пустыни преподобного Елеазара. Вокруг шумит лес, иван-чаем пахнет, пусто, ни души, только где-то далеко, в глубине острова, стучит дятел. Мы решаем переночевать, хотя до дома осталось едва полводы. Но хочется проститься с дорогой, смыть пыль…
Специально для этого случая Вася припас шило на золотом корне да банку лосиной тушенки. Леша насобирал дикого лука и поймал парочку жирных кумж — прямо на сковородку. Тушенные в собственном соку, они таяли во рту. Мы выпили за путешествие. Шило пронзает, словно ножом и разливается в голове ослепительным сиянием. Солнце тем временем садится за Голгофу. Против света храм напоминает дыру в небе. В 1710 году старец Иисус увидал там Богоматерь, поведавшую ему, будто на этом месте вырастет каменная церковь — церковь Распятия Господня, — а гора эта станет второй кровавой Голгофой. Леша спросил меня, тот ли это Иисус, которого православные почитают за Бога? Нет, говорю, Леша, это был монах Иов, исповедник Петра Великого, — видимо, чересчур много о царе знал, раз оказался на Соловках, под особым надзором. Здесь он жил долго, молчал и постился в уединении, пока не постригся в схиму и не принял имя Иисуса. В том месте, где ему явилась Богоматерь, основал пустынь и поставил деревянный храм. В XIX веке там выстроили каменную церковь. Во времена СЛОНа это была женская зона, в которой содержали наркоманок, проституток и блатных, больных сифилисом, а по некоторым сведениям — также и часть католического духовенства. Сегодня остались руины, покрытые вульгарным граффити и заваленные кучей щебня. Среди православных ходят предания, будто Россия не возродится, пока не возродится храм на Анзерской Голгофе[8].
Шшш! Вася знаком велит молчать. На берег залива вышел из леса белый олень. Бык-одиночка. Он остановился у воды, мгновение нюхал море, потом наклонил голову, словно смотрел в зеркало. На расстоянии выстрела от нас.
*
Соловки, середина марта, за окном метель, света белого не видно. Дописываю «Канин Нос» в ожидании самолета, которым собираюсь отослать текст в «Культуру». Сегодня с неба валит снег, дует моряна, аж нижние венцы дома трещат, и трудно поверить, что в предыдущем абзаце мы сидели на Анзере, поедая кумжу и лосиную тушенку. Следующий день был солнечным, прозрачным, и последние версты мы проделали играючи, подгоняемые попутным бризом. В залив Благополучия, сейчас скованный льдом, вошли под парусом, с музыкой. Туш, встречи, радость, вкус победы, за плечами — полторы тысячи верст. Миновало несколько недель, пара гостей и книг — и я затосковал по морю, по тундре. По той стороне Полярного круга. Порой перед глазами вставали пейзажи, портреты. Шарапов, Танька, Флора Прокофьевна. Не раз еще я просыпался на Канинской Тропе, но постепенно тот мир стирался, таял. Потому что действительность, в сущности, не дана нам раз и навсегда, но дается постоянно, непрерывно — становится на наших глазах. Прошлое со временем отмирает, словно память, а может, еще раньше, и место, увиденное позавчера, перестает существовать точно так же, как не существует для нас пространство, где мы никогда не были. Вот, ворона пролетела через кадр окна, я следил за траекторией ее полета, но ворона исчезла, снег идет, а траектория… где она? Так и тропа в тундре или борозда шверта в море — существуют только здесь и сейчас, пока мы движемся. Поэтому я и решил повторить путь на Канин Нос и обратно еще раз — на бумаге. В процессе работы обнаружил, что мир Далекого Севера призрачен, хаотичен, а местная реальность лишена формы, которая на средних широтах есть плод культуры. Возникшие здесь зачатки цивилизации уничтожены советской властью, а в природе доминируют элементы аморфные — вода, лед и грязь. Так что повторять свой путь оказалось бессмысленно, как искать следы в трясине, — и перо пошло собственной тропой, отыскивая в языке опору более устойчивую, нежели обшивка тундры. Я хочу сказать, что текст этот более реален, чем мир, являющийся для текста — пре-текстом…
