Шумно — алкоголь берет свое. Глаза заволокло, лица оттаяли, ожили. Процесс жратвы увлек всех без исключения. Руки тянутся, челюсти работают, блюда кружат от одного к другому. Ничего удивительного, ведь большинство соловчан недоедает. Особенно бомжи. Очередной тост. Света с Любой разливают водку. Вервальд стучит вилкой, требуя внимания, и поднимает за Тоню «сто стопок». Миша — человек словоохотливый, стопки зависают в воздухе. Он толкует о заслугах покойной перед местной газетой. Первоклассная журналистка, все на ней было, начиная с передовицы и кончая версткой, ее «Вестник» читали по всей России, от Чукотки до Курской косы, и за границей, и в Европе, и в Штатах, даже в Австралии, и поэтесса не последняя, жизнь писала стихами, а стихи — жизнью…
…да-да, я помню наши бесконечные споры о литературе и жизни, их соотношении. О том, что можно, а чего не стоит говорить о человеке. О праве на вымысел реальности, о претензиях героев документальной прозы, о прозе Шаламова, прожитой как документ, о поэзии Рубцова, убитого в крещенскую ночь (19 января) героиней его стихов, невестой. Во время такого разговора, одного из последних, Тоня подарила мне свой любимый «Северный дневник» Казакова с собственной эпитафией, нацарапанной на обложке, словно эпиграф… пусть земля ей будет пухом, заканчивает Вервальд. Опрокидываем стопки.
И так далее. Еще стопки, еще речи, все менее связные.
О доброте Тони, о том, что она всегда была готова и рублем помочь, и пригреть, и поплакать вместе, приголубить. У Наташи тушь размазалась на веках. Дубрава сидит в обнимку с Дейсаном. Мотылек обжимается с Инкой. Вдруг Женин крик: ножи украли! Бурцева клянется, что не брала. Бичи, пользуясь суматохой, допивают водку из чужих стаканов. Кто-то наблевал в туалете, кто-то заснул в сугробе у входа… наверное, Мельница была права — я на их фоне выгляжу отрешенным.
— Мы для тебя вроде подопытных кроликов, — говорила она порой, выпив.
Заканчиваю, Ваше Высочество, тем, с чего начал: Россия есть величайший, который я всегда буду наблюдать с неизменным восхищением и ужасом.
Жозеф де Местр
1
Раньше на холме, на Заозерной было монастырское кладбище и церковь. Позднее, во времена СЛОНа, там в массовом порядке расстреливали зэков и хоронили в общих могилах, скидывая новые трупы в старый прах. В тридцатые годы церковь снесли и приступили к строительству лагерной больницы. Фундамент ее стоит на костях. По соседству по-прежнему расстреливали и хоронили узников. В 1939 году больница — каменное сооружение с аркой и колоннами, помесь поместья с административным зданием — была готова. Потом зэков с Островов вывезли, а здание передали армии. Старожилы вспоминают военных с ностальгией: отличные врачи, профессиональное обслуживание, бесплатные лекарства. В 1953 году, после смерти Сталина, больницу модернизировали, а заодно извлекли из-под нее груды человеческих костей. Но их там все равно осталось предостаточно — только копни. В конце восьмидесятых, во время перестройки, армия покинула Острова. Больницу отдали администрации. Врачей не хватает, здание требует ремонта, денег нет, рентген сломан, лаборантка уволена… Сегодня ни зубного врача, ни хирурга, ни акушерки, да что там, даже медсестры приличной днем с огнем не сыщешь. Ординатор один — Лина Ц. Все, что она может — мужика из запоя вывести да капельницу поставить. Корпус разрушается, стены гниют, трубы протекают, а на нарах догорают соловецкие бабки, которыми некому заняться дома. Тут хоть светло и тепло — несмотря на жуткие долги, электричество больнице отключить не могут — старухи померзнут. (Прочих должников давно отрезали — и музей, и Дом культуры, и пожарную станцию, и даже администрацию.) Поразмыслив над ситуацией, глава администрации принял решение переехать в здание больницы. Чиновники заняли весь первый этаж: социальный отдел обосновался на месте стоматологии, бухгалтерия — в приемном покое, секретариат — в родильной палате, а сам глава восседает в рентгеновском кабинете. На втором этаже по-прежнему умирают местные бабки, а чиновники при них греются…
