Но никто не встречал нас, и я не видел даже места, подходящего для засады. И немудрено: никакие известия о случившемся или о нашем затруднительном положении не могли еще достичь виконта. Едва зародившаяся во мне надежда скоро умерла. Мы должны были рассчитывать только на собственные силы.
Отряд пустился снова в короткий путь до города. Я склонился к Круазету, с которым мы ехали рядом, и прошептал, укрепляясь в стременах и проверяя узду:
— Ты помнишь, что я говорил? Готов ли ты?
Вздрогнув, он повернул ко мне бледное лицо, а потом взглянул на одинокую фигуру, по-прежнему ехавшую шагах в двадцати впереди нас: меж нею и нами никого не было.
— Мне требуется только одно, — шептал я, держась за рукоять своей шпаги. — Ты или Мари — кто пожелает? Другие в общей суматохе должны направиться в сторону дороги к Арембельскому броду, а коли их не догонят, спешить в Кайлю.
Круазет колебался. Не знаю, быть может причиной его колебаний стал тихий звон к вечерне, доносившийся из города, но он был Кайлю и должен был ответить. Я повторил вопрос.
Круазет положил руку на мою уздечку и стал бормотать что-то несвязное. Этого было уже достаточно, чтобы я понял его! С негодованием я прервал его лепет и обратился к Мари.
— В таком случае, ты? — спросил я.
Но Мари покачал головой, в нескольких словах дав твердый отказ. Странно, но я не был особенно поражен этим. При других обстоятельствах я был бы вне себя от гнева при виде такого малодушия. Теперь же мне казалось, что ничего другого и не должно было случиться. Я опустил голову, отказался от своего плана и впал в прежнее равнодушное оцепенение. Видам был слишком силен, и не мне было бороться с ним.
Мы въехали в ворота Кагора как очарованные, глядя на все безучастно, как смотрит с тупым любопытством человек перед колесованием на это орудие смерти, если ему не приходилось видеть его прежде. Однако, представившееся нам зрелище заслуживало внимания: почти все население города было на улицах, через которые мы проезжали. Едва скрывая опасения, люди внимательно смотрели на процессию из вооруженных всадников и на лицо нового губернатора.
Молча мы слезли с лошадей во внутреннем дворе замка, где к нам подошел Бюре.
— Мсье де Паван, — сказал он довольно грубо, отделяя Луи собой от нас, — будет сегодня ужинать один. Вас, господа, прошу следовать за мной.
Мы последовали без возражений. Да и к чему бы они привели?
Я чувствовал, как Видам с верхней площадки парадной лестницы следит за нами со всегдашним злобным выражением глаз. Я шел молча, но Круазет со страшной энергией что-то бубнил всю дорогу. Через дверь с низкой притолокой в нижнем этаже мы вошли в какую-то комнату, весьма похожую на тюремную камеру. Здесь нас ждал ужин, по окончании которого, я бросился на одну их приготовленных для нас постелей, избегая всяких разговоров с товарищами не по борьбе, а по несчастью. Никаких объяснений меж нами и не было, но я чувствовал, что они то и дело поглядывают на меня, ожидая, что я заговорю первым.
Я пытался заснуть, когда вернулся Бюре — пожелать нам спокойной ночи и, вместе с тем, посмотреть, не убежали ли мы опять. Круазет спросил его:
— Мсье де Паван и спит сегодня один, Бюре?
— Не совсем, — отвечал тот мрачно, словно был в дурном настроении или чувствовал усталость. — Видам заботится о его душе: послал к нему священника.
Свеча погасла, а державший ее Бюре настолько уже возвратился к своей обычной манере беседы, что уходя не мог удержаться от смеха при мысли о таком необыкновенном благочестии своего господина. Я слышал, как братья вскочили на ноги и стали ходить взад и вперед по комнате, проклиная Видама и укоряя себя. Даже Мари не мог найти здесь ни малейшей лазейки, через которую мы смогли бы покинуть эту тюрьму: дверь была заперта, окно защищено решеткою, сквозь которую с трудом пролезла бы и кошка, стены сделаны из толстого камня.
Я продолжал лежать, притворяясь спящим, и не в силах заснуть довольно долго. Наконец я услышал, что биениям моего сердца вторят глухие удары молотков где-то поблизости. Из нашего окна, находившегося против какой-то стены, ничего не было видно, но мы догадались, что означал этот шум, продолжавшийся до самого рассвета. Мы не могли следить за работой или слышать голоса плотников, до нас не доходил и свет фонарей, при котором они укрепляли в земле столбы и прибивали доски. Мы не видели ничего, но знали, что они делали. Они строили эшафот.
