— Вы ведь из Орлеана, — сказал он довольно вежливо, но скорее утвердительно, а не в виде вопроса.
— Да, — отвечал я, немало удивленный. — Разве вы заметили откуда мы подъехали?
— Нет, но я посмотрел на ваши сапоги, господа, — отвечал он. — Если на них белая пыль, то их хозяева приехали с севера, красная пыль — с юга. Видите теперь?
— Да, я вижу, — сказал я с изумлением. — Вы прошли должно быть строгую школу, мсье Бюре.
— У строгих учителей бывают сметливые ученики, — отвечал он с усмешкой, и ответ этот мне пришлось припомнить впоследствии.
— Ведь вы также из Орлеана? — спросил я, когда мы собрались идти в дом.
— Да, также из Орлеана, господа, но раньше вас. Я везу письма, весьма важные письма, — сказал он с таким видом, как будто удостаивал нас своим доверием, потом он гордо выпрямился, бросил строгий взгляд на прислугу у конюшни, похлопал себя несколько раз по груди и, в заключение всего, закручивая свои усы, подмигнул девушке, жевавшей у окна соломинку.
Я опасался, что нам будет трудно отделаться от него, но оказалось наоборот. Он с видимым удовольствием выслушал вторичное выражение нашей признательности, поклонился нам, как и прежде сильно взмахнув шляпой, и удалился с важным видом испанца, напевая известную тогда песенку:
— Ce petit homme tant joli!
Oui toujours cause et toujours rit,
Oui toujouis baise sa mignonne,
Dieu gard' de mal ce petit homme! 12
При входе нас встретил хозяин гостиницы и с видимым любопытством, написанным на лице, спросил нас, потирая руки и низко кланяясь:
— Из Парижа, сеньоры, или с юга?
— С юга, — отвечал я, — из Орлеана, голодные и усталые, хозяин.
— А! — воскликнул он, пропуская мимо ушей последние слова, и удовольствие засветилось в его маленьких глазках. — Вы верно не знаете последней новости, — при этом он остановился в узком коридоре, которым мы шли, и высоко поднял лампу, желая увидеть выражение наших лиц.
— Новости?! — отвечал я недовольным тоном, мучимый усталостью и голодом. — Мы ничего не слышали, и самой лучшей вестью для нас теперь будет сообщение, что для нас готовится ужин.
Но даже и этот мой ответ не охладил его желания поскорее сообщить нам свою новость.
— Адмирал де Колиньи, — сказал он, едва переводя дух от волнения, — разве вы не слыхали, что с ним случилось?
— С адмиралом? Нет, а что такое? — спросил я быстро, заинтересовавшись наконец его известием.
Но здесь я должен сделать небольшое отступление от своего рассказа. Некоторые из моих сверстников припомнят, а молодежь, быть может, слышала от других, что в это время всею Францией управляла итальянка королева-мать. Главной целью Катерины Медичи было сохранить влияние на сына — бесхарактерного и слабого Карла IX 13, уже тогда приговоренным к ранней могиле. Второй ее задачей было сохранение престижа королевской власти путем уравновешивания сил двух враждующих партий — гугенотов и католиков, в виду этого она заигрывала то с одной, то с другой партией. В данный момент она удостаивала особым вниманием гугенотов. Их предводители, адмирал Гаспар де Колиньи, король Наваррский и принц Конде, явно пользовались большим расположением с ее стороны, между тем как вожаки другой партии — герцог Гиз и два кардинала из его дома, Лоррен и де Гиз, были в опале. Даже их сторонник при дворе — сын королевы, Генрих Анжуйский, по-видимому, не в состоянии был склонить ее на сторону последних.
Таково было видимое положение вещей в августе 1572 г., но ходили слухи, что Колиньи, воспользовавшись своим новым назначением при дворе, удалось приобрести такое влияние над молодым королем, что даже грозила опасность и самой Катерине Медичи. Поэтому-то адмирал, на которого гугенотская часть Франции смотрела как на своего вождя, был в это время предметом особенного внимания для всех. Партия Гизов, считавшая его убийцей герцога Гиза, ненавидела его, пожалуй, еще с большей силой, чем сила той привязанности, которую питали к нему его друзья и сторонники.
Тем не менее, многие и не из числа гугенотов относились к нему с большим уважением, как к Великому Французу и храброму воину. В нашей семье, хотя мы и придерживались старинной веры и принадлежали к другой партии, мы часто слышали о нем много хорошего. Виконт всегда отзывался о нем как о великом человеке, хотя и заблуждавшемся, но мужественном, честном и даровитом, несмотря на все его ошибки. Поэтому, когда наш хозяин произнес его имя, я позабыл даже о своем голоде.
