– Слушай, Андрюша, ты так неожиданно… – спохватилась Ольга. – У меня же совсем пустой холодильник!
– Ничего не надо, я все принес. Зашел в магазин по пути.
– Ну что ты там принес? Все равно мне надо. Я же борщ как раз варю. Хватилась, а томат-паста кончилась. Посидишь немного? Я мигом. У нас здесь маркет – за углом. Да ты же знаешь, – и зачем-то накрыла его руку, лежащую на кухонном столе своей теплой ладошкой. Мягкой ухоженной ладошкой с закругленными, трубочкой, ноготками с идеальным светло-перламутровым маникюром. Со знакомым круглым пятнышком детского ожога в ложбинке между большим и указательным пальцами, к которому когда-то так сладко было прикасаться губами. И уже давно забытое чувство ответной нежности шевельнулось у него внутри. Шевельнулось, но тут же и затихло.
– Посиди… Я быстро, – после небольшой паузы, по-видимому, вполне удовлетворившись результатом своей мелкой безобидной провокации, улыбнулась Ольга. – Можешь курить здесь. Сейчас дам пепельницу. Только окно открой пошире.
– Не надо, – откликнулся Мостовой. – Я лучше на балконе…
Дикая сумасшедшая какофония огромного города неприятно ударила по ушам. Мостовой недовольно скривился, бросив взгляд на забитый бесконечным автомобильным потоком Староневский проспект, зажмурился от холодной мороси, моментально забившей глаза. Тщетно попытался размять отсыревшую сигарету. Прикурил, чувствуя, как смог мерзкой вонючей отравой вливается в легкие вместе с табачным дымом. И курить моментально расхотелось. Сделал только пару коротких неглубоких затяжек и, растерев о донышко стеклянной банки недокуренную сигарету, вернулся обратно в кухню и плотно прикрыл за собой балконную дверь.
Стойкий, прилипчивый запах волглой хвои. Тихий, занудливый шелест дождя в сосновом бору на северной окраине Озерковского кладбища. Лица отца и мамы – с покрытой дрожащими прозрачными каплями овальной фотографии на темном граните… Еще молодых – едва за пятьдесят, глядящих прямо в глаза с каким-то непонятным немым укором…
Только сидя в самолете, расслабился, выдохнул с полным облегчением. Встреча с Ольгой и дочерью получилась и скомканной, и тягомотной одновременно. Впрочем, того и ожидал. Ведь нет ничего глупее попытки вернуться в прошлое. И неважно – каким это прошлое для тебя было: светлым и безмятежным или совершенно безрадостным. Это как глупая блажь – поковыряться на старом пепелище. Да если и отыщешь что-то важное – так все равно давно и окончательно испорчено огнем и водой. Ни к чему эту находку уже не приспособить. Никуда уже она не годится.
Но ощущение того, что все-таки сделал что-то, пусть и неприятное, но крайне важное для себя, Мостового уже не покидало. Как будто камень с души снял…
Чуть больше получаса до «Павелецкого» в скоростном экспрессе из «Домодедово» – словно продолжение затянувшегося полета. Гудящий, раздражающий людской муравейник в переходе с «Кольцевой». Гулкая полупустая платформа «Владыкино». Знакомый дешевый частный магазинчик – на углу панельной пятиэтажки.
Не утерпел. Заскочил в соседний подъезд. В два длинных глотка прикончил плоскую фляжку бренди, и мгновенно оттаяло, потеплело внутри.
Выходя из грязного обшарпанного, залитого водой перехода к гостинице «Алтай», едва не угодил под машину, резко, с громким визгом затормозившую в полуметре. Вяло отбрехался «по матушке» в ответ на дикий вопль возмущенного водилы.
По пути к номеру грубо отбрил нарисовавшегося в пустынном, темном и мрачном, пахнущем пыльными дорожками коридоре назойливого сутенера. Закрыл дверь на два оборота и, распахнув настежь окно, рухнул в одежде на застланную свежим накрахмаленным бельем узкую односпальную кровать. Надо было встать и раздеться. А иначе – какой сон? Но шевелиться совершенно не хотелось. Сил уже не было.
– Да, Ван лаоши[5], я все понял… Вам не следует беспокоиться. Я все проверю… И на полигоне, и в лаборатории. И он поймет, что с вами нельзя шутить, – заверил Ли Вэйгу и склонил голову в почтительном полупоклоне.
Ван Дэн-лао посмотрел на приемыша долгим испытующим взглядом. Он все-таки успел заметить, как в его глазах сверкнула искорка радости, и старые сомнения опять проснулись внутри. Но он не позволил им разрастись и набрать силу. Для этого пока еще не было никаких серьезных оснований. Мальчишка, кажется, не особенно изменился после длительного общения с этими слабыми, никчемными, потерявшими элементарное достоинство русскими. По крайней мере, это пока совсем незаметно… А научиться надежно скрывать от окружающих свои эмоции он еще, конечно же, успеет. Ведь ему едва исполнилось тридцать три. И только через два года он получит свою новую почетную приставку к фамилии.
