Форт в Алеге
Раннее мартовское утро, аэродром за углом улицы, жаркое солнце и еще прохладный металл автомашин, голубые бубу группы мавританцев. Их движения, как всегда, неторопливы и величавы.
Старенький «Дуглас» времен второй мировой войны стоит по ту сторону павильона для почетных лиц. Летчик-француз, сидящий в дверном проеме самолета, неторопливо поднимается и идет в кабину. Извергая клубы черного жирного дыма, начинают работать моторы «Дугласа».
Мы — префект, местные журналисты, представитель Франс Пресс Жилле и я — направляемся в многодневную поездку по стране.
Самолет взлетает навстречу песчаному ветру — и горизонт перестает выделяться на фоне неба, за иллюминатором все слилось в желто-бурый цвет, и кажется, что не мы, а пустыня поднялась и сомкнулась над нами.
Спустя два часа наш «лендровер» пробирается в Алеге сквозь воспаленный багрово-желтый туман, в котором угадываются верблюжьи морды и голубые пятна всадников в традиционных бубу. Верблюды глухо ревут, в гуще толпы бьют барабаны, кричат танцующие женщины в черных накидках. «Лендровер», резко задрав капот, начинает с ревом карабкаться «уда-то. Машина вкатывается через каменные ворота в небольшой дворик и, высадив нас, тотчас съезжает вниз, чтобы освободить место следующей.
Мощные парапеты ограждают прямоугольную террасу, устланную циновками м коврами. В центре террасы — .несколько приземистых зданий. Парапеты, терраса, строения — это бывший французский форт, стоящий на срезанной вершине огромного каменистого холма. Внизу к подножию холма приткнулось несколько рядов мертво-квадратных домов, словно ища спасения, безопасности в угрожающей безжизненности пустыни.
Между крышами домиков был натянут огромный полосатый тент, на циновках в изобилии валялись кожаные и парчовые подушки. Пахло горящими углями и мятой. У жаровен, присев на корточки, хлопотали слуги, занятые приготовлением зеленого чая; уставив медные подносы двумя-тремя десятками маленьких граненых стаканчиков, наполненных на одну треть, они обносили гостей. Стаканчики были липкие от приторно-сладкого чая, кстати, прекрасно утоляющего жажду.
Я сидел на циновке и смотрел, как пространство под тентом заполнялось людьми. Они непринужденно садились, ложились на ковры — одни плотно закутавшись в свои бубу, другие — распуская их вокруг себя. Префект вышел из домика, огляделся неторопливо. Остановил взгляд на наших нелепых — здесь — фигурах, насмешливо прищурился:
— Неужели в этих брюках удобно лежать?
Едва он обронил эти слова, как появился служитель с кипой голубой ткани.
— Сейруал! — сказал префект, вытаскивая из килы мелко плиссированные необъятные шаровары, тесно стянутые в поясе и под коленом.
— Хаули! — теперь он протягивал длинные и узкие полосы голубой ткани.
Мы с Жилле неловко мотаем хаули на головы. Мавританцы сдержанно улыбаются. Один не выдерживает: разматывает свой тюрбан и со снисходительным видом старшины, обучающего новобранца искусству наворачивать портянки, демонстрирует, как повязывать хаули. Он оставляет под подбородком небольшую петлю и показывает, зачем она нужна.
— Нет песка, хорошо дышать, — говорит он, разводя руками и не притрагиваясь к петле.
— Песок, кругом песок, очень плохо, — надвигает он петлю на лицо, закрыв тканью рот и нос.
Спасибо хаули! Он не раз сослужил мне службу впоследствии, защищая иссохший рот и ноздри от острого, как наждак, песка.
После чая подали «зриг» — верблюжье молоко, разбавленное водой и подслащенное сахаром. Огромную плошку передают из рук в руки; несколько глотков — и я с трудом удерживаюсь, чтобы не сообщить соседям: «зриг» удивительно похож на растаявшее мороженое.
Потом наступает очередь «мешуи» — слуги втаскивают на огромных подносах бараньи туши, целиком зажаренные на огне. Местные овцы напоминают скорее борзых собак своими длинными тонкими ногами, поджаростью — в них нет ни жирники. Мне подгладывают лучшие куски, но я с трудом прожевываю жесткое полусырое мясо. Подают финиюи, начинается концерт. Женщины в черных покрывалах, пропитанных краской индиго и оттого пачкающих, как лента пишущей машинки, сбились в плотную кучку, и, подыгрывая себе на странных инструментах — сочетание примитивной арфы и барабана, — поют, убыстряя и убыстряя ритм. Потом высокий длиннолицый мавританец, заложив за плечи пастушескую палку, изображает в нехитром танце-пантомиме пастуха, потерявшего верблюда в пустыне. Сосед толкает меня в бок:
