Наконец, поцеловав меня, она повернулась к молодой женщине:
– Добро пожаловать! Нет, это я должна просить у тебя позволения войти в дом – ведь он не мой, а моего сына, и ты можешь не разрешить мне. Будет ли мне и моему мужу позволено остаться здесь?
Молодая женщина продолжала попивать вино все то время, что мы с матерью обнимали друг друга. Она слегка покачнулась, но с улыбкой кивнула, и мать тут же бросилась к двери, крича:
– Он вернулся! Люций вернулся домой!
Но пахарь не обернулся, продолжая налегать на плуг и погонять быков длинным стрекалом с железным наконечником. Солнце уже почти коснулось болотистых полей; в сумерках, за вспаханным полем, я различал силуэт нашего корабля, вытащенного на берег, и казалось, что дом и сад, освещенные последними лучами закатного солнца, парят над погружающимся в ночной мрак только что вспаханным полем.
– Нам пора, – сказала молодая женщина заплетающимся языком. – По-моему, мы еще собирались заняться любовью, не так ли?
Я отрицательно покачал головой, одной рукой обнимая мать, а другой хватаясь за косяк двери. Однако они растаяли у меня на глазах подобно тому, как мед тает в горячей воде.
– А я собиралась! – заявила женщина.
Последние лучи солнца погасли, и воздух сразу стал холодным. Сквозь темные силуэты деревьев снова просвечивало море, я видел затухающие костры и корабль, лежащий на берегу. Молодая женщина прильнула губами к моим губам, и мне показалось, что я пью дивное старое вино из новой, только что выточенной и еще пахнущей деревом чаши. Мы упали на подстилку из сосновых игл и листьев папоротника.
Дважды я взял ее – плача в первый раз и смеясь во второй. Мы выпили еще вина. Я говорил ей о любви, а она клялась, что никогда меня не покинет, и мы смеялись друг над другом, понимая, что оба лжем, но сейчас находимся в полной безопасности. Заяц, выскочив из тьмы в лунное пятно на поляне, посмотрел на нас горящим глазом, воскликнул: "Элата!"
[177]и тут же исчез. Я спросил, действительно ли это ее имя, и она кивнула, вновь делая глоток вина и целуя меня.
Потом я услышал лай гончих псов, преследующих оленя, – сперва далеко, а потом все ближе и ближе. Мне смутно припомнилось, что все, кто имел несчастье оказаться на пути такой охоты, бывали разорваны собаками в клочья. И я пожалел, что не опоясался мечом, прежде чем отправиться приносить жертву дереву. Элата спала, положив голову мне на колени, но я поднялся, шатаясь, и взял ее на руки, желая отнести к костру на берегу.
Но не успел я сделать и шага, как затрещали ветки и из тени вынырнул огромный олень; увидев огни костров (а может, лишь почуяв запах дыма), он метнулся назад, чуть не сбив меня с ног. Я слышал, как тяжело он дышит, прямо как кузнечные мехи, и почувствовал запах страха.
Элата сонно шевельнулась у меня на руках, олень пронесся мимо, а лай собак раздался совсем рядом. Я поставил молодую женщину на ноги, намереваясь побыстрее отвести к костру, но она поцеловала меня и, ткнув пальцем в темноту, объявила с пьяной многозначительностью:
– Погоди, 'ще один с твоего корабля хоч'т меня видеть…
Элата вернулась с минуту назад и попросила затушить костер. Но я не стал этого делать, хотя от костра остались лишь тлеющие уголья. Я знаю, она успела нынче побывать в постели Эгесистрата, а после него, по-моему, переспала еще и с одним из гоплитов Асета. После чего искупалась в ручье, где мы брали воду, но, когда я предложил ей обсушиться у костра, она как будто испугалась и попросила меня затушить его, жарко целуя и лаская меня.
Я очень устал; если Элата желает опять лечь с мужчиной, пусть поищет себе кого-нибудь другого. К тому же, пока я окончательно не заснул, нужно успеть записать в дневник про ту женщину (Эгесистрат зовет ее богиней) с пегими гончими. То, что сказала она, и то, что говорил Эгесистрат, может завтра оказаться очень важным.
Богиня была совсем юной, с менее пышными формами, чем у Элаты, но гораздо красивее; и я уверен, она еще не знала мужчины. С нею были и другие женщины, тоже очень красивые, но их я как следует не разглядел, потому что они избегали яркого лунного света, в котором столь смело выступала та Охотница.
