Цуки. Это означало луна.
Где ты теперь, Коссори, верный мой друг? Надеюсь, ты одобряешь меня. Думаю, да.
Косой дождь шуршал, заслоняя обзор серозеленым занавесом, просачивался повсюду. Он скрывал погоню от настороженных глаз.
Мойши уже полдня как выехал из западных ворот Корруньи, направляясь на северозапад, в Кинтай. Гладкая шкура его лумы была цвета золотистого топаза. На ней было черное кожаное седло с серебряной лукой и красная кожаная сбруя. Другая лума, самка, была темносерой с голубым отливом. Он был благодарен Цуки за лум, поскольку лумы были очень умны, выносливы и быстры, что ставило их выше лошадей. Но он знал, что эти животные своенравны, выездка их – дело дорогое и трудное, потому их было немного.
Плодородная земля кончилась, и он съехал в длинную, слегка холмистую долину. Смахнул капли дождя с лица. Здесь было мало деревьев, и, насколько хватало глаз, тут преобладали низкие кустарники и сухая коричневатая трава. Он двинул пятками луму под бока и тряхнул поводьями. Жеребец скакнул вперед, задрал голову и принюхался.
Какая странная штука жизнь, подумал Мойши. Куда причудливее любых баек, которые сочиняются вечерами в таверне у горящего очага. Круг замкнулся – все вернулось к началу. Если бы Коссори знал, что до последнего дыхания защищал дочь Цуки…
Смерть, подумал Мойши, не должна быть бесполезной. Конечно, печально, что жизнь имеет конец, но это неизбежно. А если так, разве не должно последнее деяние иметь смысл? В том буджуны и искаильтяне были схожи. И в другом, вероятно, тоже.
Коссори погиб как герой. В этом было даже больше героизма, чем он понимал. Или нет, поскольку буджуны верили, что душа возвращается, вплетаясь в долгую череду жизней, пока не будет достигнуто совершенство, вращаясь на вечном колесе жизней и смертей.
Так думали и искаильтяне. Бог – это история, неустанно твердил ему отец. А под историей подразумевается только путь к спасению.
Теперь, преследуя зло по этой такой одинокой под дождем равнине, Мойши понял, что его вера не дрогнет. Кровь праотцев билась у него в жилах слишком сильно, чтобы надолго забыть о ней или отречься от нее. Слезы навернулись на глаза, смешиваясь с дождем, когда он подумал о своих предках и их великой вере в Бога. Наверное, отец, ты, в конце концов, был не так уж и не прав, подумал Мойши, вспоминая их ожесточенные споры о вере, о долгих периодах, когда они не разговаривали друг с другом, о ночах, полных гнева и разочарования. И все это время пропало даром, потому что у обоих была твердая воля. Но теперь он понимал, что они спорили не о вере. Нет, это было удобное, но неверное поле битвы, которое оба они со злорадством выбрали. Ты был так нетерпим ко мне, отец. Как ты возмущался, что я вырос таким своевольным! Я так не похож на Йесу, которого, наверное, потому, что он был вторым в семье, ты сумел сделать своим подобием. Он делал все, что ты говорил ему, в то время как я сопротивлялся. Почему ты не позволил мне быть таким, как я есть, отец? Неужели это так пугало тебя? Ты много раз предрекал, что я отвернусь от Бога, но это не я сделал, ты сам подтолкнул меня к этому.
Он снова тряхнул поводьями – заунывный звук его странствий. Теперь я так и не узнаю, поскольку ты унес ответ в могилу. Как и Бог, ты не умел прощать при жизни. И конец воистину таков же, как и начало.
Но все жизни такие разные, рассеянно подумал он.
В воздухе пахло смертью.
Он снова принюхался и, хотя был далеко от любимого своего моря, все равно почуял. Он верил в предзнаменования. Не во все суеверия, а как верит искаильтянин, чья тревожная история была полна таких посланий от Бога, который направлял свой народ.
Дождь немного поутих, и, когда мгла рассеялась, он увидел низкое громокипящее небо. Фантастические образы вспыхивали в волнующихся облаках. Далеко на северозападе небо пронзила двузубцем молния, иссинябелая, призрачная, а мгновением позже раздался треск и сотрясающий землю гром.
Скакун несся вперед.
Здесь не было ни возделанных полей, ни единого дома, ни единого признака человека. Только шепот дождя. Затем, когда дождь еще больше утих, впереди появилась линия иззубренных гор, похожих на ряды закаленных ветеранов, идущих вдоль горизонта на очередную войну.
