А чем заполнены теперь его дни и ночи? Мойши задумался. Мой друг. Мы оба задолжали друг другу жизнь. Это больше, чем каждый из нас мог бы заплатить. И даже сейчас, когда ДайСан живет в сказочном Аманомори среди буджунов, своего родного народа, величайших воинов этого мира, хотя мы так далеко друг от друга, мы все равно ближе, чем могли бы быть два брата по крови и по рождению. Потому что мы были выкованы на одной наковальне и связаны ужасом неминуемой смерти. И выжили. И выжили…
Мойши встал под лучи солнца.
Далекодалеко, к югу от Аманомори, лежал Искаиль. Как давно он не бродил по его пылающим пустырям и садам, где деревья отягощали сочные плоды. Длинные ряды яблонь весной все в белом цвету, словно невесомые облака нисходили на землю. Как хорошо стоять в их прохладной тени летом, когда раскаленный бронзовый диск солнца опаляет землю своими лучами, собирать спелые золотистые плоды. Поспешный приезд и еще более торопливое отплытие в пору Кайфена были не в счет. Все время тогда он проводил на борту, присматривая за военными приготовлениями, рассчитывая курс на север, на континент человека. И все это время там, вдали от берега, кипящего бешеной деятельностью, ощетинившегося сверкающим оружием, полного мужчин, прощающихся навсегда с семьями, его звали пологие холмы Искаиля. Народ Мойши за многие столетия борьбы превратил этот сирый край в землю изобилия. Но для него в тот раз возвращение ничего не значило – эта земля оставалась для него недосягаемой.
Он обернулся, увидел в лестничном проеме голову поднимающейся наверх Ю. Она несла лакированный зеленый поднос, на котором стояли маленький глиняный горшочек и такая же чашка без ручки. Она опустилась на колени перед низким полированным столиком, стоявшим напротив массивного деревянного стола, установленного в углу комнаты, который Мойши, несмотря на все протесты, считал чисто ллоуэновским. Его размеры угнетали его. Он привык к куда более компактному и функциональному письменному столу, встроенному в переборку каюты. Но, кроме прочего, этот стол напоминал ему бюро отца в огромной спальне в семейном доме там, в Искаиле.
Он вошел в комнату, глядя на Ю. На ней было шелковое платье кремового цвета. Она была высока, стройна, с тонким бледным лицом, с темными выразительными глазами. Ю бесшумно поставила поднос на столик и теперь сидела неподвижно, опустив голову и сложив руки на коленях. Она ждала.
Мойши, стоя напротив нее, не мог с уверенностью сказать, дышит ли она вообще или нет. Руки Ю раскрылись, подобно цветку, тянущемуся к солнцу, и медленно, старательно она приступила к чайной церемонии.
Он уселся за столик. Тихий плеск чая, крики бакланов и чаек, крики управляющего из местных совсем рядом, запах нагретой солнцем морской воды и дегтя, бледные искусные руки, замысловатыми округлыми сложными движениями связывающие все это воедино. Мойши ощутил, как им овладевает чувство покоя.
Ю подала ему чашечку. Он вдохнул пряный аромат чая. Медленно поднес чашечку к губам, наслаждаясь моментом, прежде чем сделать первый глоток. Почувствовал, как тепло разливается по гортани, проходит в грудь. Его тело начало покалывать от прилива сил.
Допив чай, Мойши поставил чашечку и протянул руку. Двумя пальцами коснулся ее подбородка и приподнял голову. Лицо Ю было подобно широкому бледному лугу с небольшим покатым холмом посередине. Что еще таится в этом теле? – рассеянно подумал он. И значит ли это чтонибудь вообще? Разве чайной церемонии не более чем достаточно?
Она улыбнулась ему, и ее хрупкие руки потянулись к застежке шелкового платья, но Мойши остановил Ю, накрыв ее руку своей загрубевшей ладонью.
Потом отнял руку, поцеловал кончики своих пальцев и приложил к ее пальцам. Затем встал и вежливо поклонился ей. Она ответила тем же. Длинную комнату заполнила тишина. Он оставил ее там, тихую, как солнечный свет.
Внизу был совсем другой мир. Кубару, обнаженные по пояс, потные, сновали тудасюда через деревянные двери, открытые на широкую дамбу, за которой лежали длинные верфи, полные тысяч нетерпеливо ждущих кораблей. В воздухе стояла пшеничная пыль, серебрилась в широких полосах солнечного света, косо пробивавшегося сквозь дверной проем и выходящие к морю окна харттина.
