Такова была харчевня для «эмиров», весь ее обслуживающий персонал, ее фирменные блюда. Внутри лавки стояло несколько деревянных табуреток, на которых сидели «эмиры». Их было меньшинство. Остальные предпочитали располагаться прямо на тротуаре, на воздухе.
Хозяин харчевни Саляма изобрел систему самообслуживания, а потому не держал официантов. Посетители сами шли к большому подносу, на котором стояли миски, лежали ложки и вилки, забирали все необходимое, шли к Саляме, брали еду, платили и выбирали место для трапезы там, где кому заблагорассудится — внутри харчевни или за ее пределами. Поев, каждый направлялся к тазу с водой, мыл грязную посуду и ставил ее на прежнее место.
Шуша обменивался приветствиями с завсегдатаями харчевни. Все они были ему знакомы, многие — приятели. Около двери устроился мастеровой Махмуд Мастерейн, который никогда не садился за стол внутри харчевни, считая, что Саляма берет за это налог, уменьшая порцию бобов. Рядом с ним, на тротуаре, сидел бродячий артист Хусейн со своей обезьяной Саляма. Им обоим вход в харчевню был категорически запрещен, так как они доставляли много хлопот хозяину. Посетители часто подшучивали над хозяином, ибо и он, и обезьянка носили одно имя. Саляма безуспешно пытался убедить Хусейна сменить кличку обезьяны, но тот категорически отказывался. Всегда он с деланным удивлением возражал: «Не могу себе представить, чтобы моя кормилица называлась иначе, чем Саляма. Пусть уж лучше сам хозяин поменяет имя, если ему не нравится обезьянья кличка».
Внутри харчевни сидели маляр Али аль-Хама, мясник Махмуд аль-Хишт, зеленщик Заки Зейн и много других соседей.
Отец с сыном взяли по миске и подошли к Саляме, который, не говоря ни слова, наполнил миску Шуши бобами, полил их оливковым маслом из бутылки, стоявшей рядом, добавил приправ, пол-лимона, сверху положил лепешку. Отец пошел на свое привычное место и молча принялся за еду.
Подошла очередь Сейида, который не торопился протянуть Саляме свою миску. Он спросил:
— А бобы хорошие?
— Как свежая роза.
— А на вкус?
— Масло.
— Тогда дай таамии[5].
Саляма пошел было исполнять заказ, но Сейид вдруг передумал:
— Сказал же я тебе… дай бобов!
Тот без всяких возражений вывалил таамию из миски в поднос, зачерпнул бобов и уже собрался полить их маслом. Но мальчишка запротестовал:
— Только без масла, горячее очень!
— Будь по-твоему, муаллим Сейид.
Мальчишка загордился, ему было очень приятно слышать, как уважаемый человек называет его «муаллим». Он поправил жилет, подтянул ремни, державшие бурдюк.
Тут Саляма подошел к приправам и намерился добавить их к бобам. Но мальчик опять возразил:
— Добавь лучше кислого молока.
— Изволь.
Саляма рассмеялся, дал Сейиду несколько бобовых лепешек, которые тот быстро затолкал в рот, — он хорошо знал, что отец никогда не одобрял подобных комбинаций. А что делать? Он любит и таамию, и бобы. Отец же выбирал только одно блюдо, считая, что довольствоваться нужно малым.
Оба поели, вымыли руки и миски, расплатились, поблагодарили хозяина и направились к выходу. На прощанье Сейид крикнул солидным голосом Харише и сыну Салямы Заки:
— Здоровья вам, мужики!
— Будь здоров, отец Сейид! — дружно ответили оба.
— Сегодня после обеда у трубы, — тихо произнес Сейид.
— Зачем? — непонимающе переспросил Хариша.
— Беле, — пробормотал Сейид.
— У меня ни шарика, — с сожалением сказал Заки.
— Ссужу.
Сейид заторопился, догоняя отца. На ходу бросил:
— Эй, Саляма! Мать еще жива?
Хозяин харчевни побагровел от злости. Шуша с явным осуждением посмотрел на сына. Тот пожал плечами.
— Так я обезьянку спрашиваю.
Хусейн захохотал, радостно загремел в бубен, посмотрел на Сейида единственным оком, озорно сверкавшим на его изъеденном оспой лице, стукнул обезьяну палкой и крикнул:
— Ответь же своему братцу, Саляма!
Держась за живот, Хусейн продолжал:
— Скажу тебе: твой отец водонос умер!
Сейид собрался отпарировать, но отец схватил его за руку и потащил за собой. Мальчишка уперся, ибо не собирался признавать себя побежденным. Волочась за отцом, он заорал:
— Твоя мать по стене бродит, как лунатик, а отца черти на сковороде жарят!
