Кресси просила Джейни не волноваться, хорошо заботиться о Белле и ушла с виноватым видом.
Три картины. Белла говорила о трех картинах. Кресси тихо открыла дверь мансарды и высоко подняла масляную лампу, поскольку здесь было сумеречно. Мольбертов на месте не оказалось. Не было и палитры. Кисти тоже исчезли. Только слабый запах льняного масла и скипидара повис в воздухе. Джованни здесь не было. Конечно, но она стала его искать.
Картины выстроились в ряд у окна вдоль шезлонга. Мачеха права, здесь было три полотна. Леди Крессида — гласила надпись печатными буквами на наклейке слева. Мистер Браун — извещала наклейка на картине справа. Завершенная картина источала остроумие, которое Кресси не заметила, когда Джованни писал ее. Она невольно улыбнулась и на мгновение растерялась. Столько контрастов, портрет порождал гораздо больше вопросов, чем давал ответов. Как она могла столь высокомерно думать, что в искусстве ей все понятно. Ее наивная теория, столь логичная и точная, совсем не объясняла, как настоящее искусство воздействует на чувства.
Взглянув на средний портрет, она инстинктивно почувствовала, как ей нанесли удар в живот. Кресси — гласила надпись. Просто Кресси. Она вызывающе лежала во всю длину полотна совершенно нагая в полной красе, опустив руки на голову, и даже не пыталась прикрыть грудь или интимное место. Отсутствие стыда придавало улыбке откровенную похотливость. Кресси. Просто Кресси, откровенная и нагая. Вот так видел ее Джованни. Кресси бросала вызов всем законам, в ней была какая-то природная красота, которую она не смогла объяснить, да в этом и не было необходимости. Это была правда. Обнаженная правда. Эта правда была красивой. Кресси тоже была красивой.
Глядя на себя, она наконец поняла, что такой себя прежде еще не видела, хотя и узнала. Искусство Джованни запечатлело и ее, модель, и его, художника, в истинном свете. Даже если бы он написал об этом жирными заглавными буквами, картина еще яснее выразила бы его мысль. «Вот, — говорил Джованни, — та женщина, которую я люблю».
Флоренция была столь же прекрасной, как он запомнил ее перед своим отъездом. Джованни шел вдоль берега реки Арно. Вечернее солнце грело мягкие камни внушительного здания на противоположном берегу. Свет и архитектура производили ослепительный эффект. Ювелирные магазины, выстроившиеся вдоль Понте Веккио[29], уже закрылись, однако угасающие лучи солнца ласкали древние камни, придавая им мягкие оттенки охры и жженой умбры. Арки отражались в воде столь отчетливо, что казалось, будто другой мост перевернулся и медленно опускался на дно. Это была грустная мысль, и Джованни гнал ее прочь. Он больше не собирался медленно опускаться на дно. Он приехал сюда, во Флоренцию, именно ради того, чтобы этого больше не произошло.
Джованни несколько раз пытался написать этот сюжет, но каждый раз картина получалась без особого блеска. Сколь бы ни был прекрасным этот город, Джованни никогда не станет пейзажистом. Его интересовали не пейзажи, а люди. В это мгновение, когда ноги сами несли его к палаццо Фанчини, ему особенно хотелось написать портрет одного человека.
Дворец, построенный семейством Фанчини в эпоху Ренессанса, по стилю являлся подражанием палаццо Медичи, известном дурной славой. Дворец был выстроен в духе римской архитектуры с классическими пропорциями, лепной фасад выходил на улицу, позади него располагался красивый парк. Огромную дубовую дверь ему открыл незнакомый слуга. Однако звук шагов Джованни, направлявшегося по внутреннему двору к покоям графа, казался слишком знакомым. Он слышал, как эхом отдаются звуки его детства. Когда-то он один играл в этом дворе. Ему также помнилось время, когда он подростком находил здесь убежище от жаркого летнего солнца и выглядел довольно смешно, когда сидел, положив рисовальную доску на колени и сосредоточившись до предела.
Покои графа Фанчини соединялись и представляли собой ряд салонов, каждый из которых был великолепнее предыдущего. «В прежние времена, — говорил ему граф, — статус каждого посетителя легко определялся тем, как быстро он преодолевал все салоны по пути к внутренним покоям графа». В прежние времена. Отец Джованни привык говорить так, будто сам пережил эпоху Ренессанса, пользовался расположением Медичи, имел влияние и мог решать, кому даровать жизнь, а кого казнить. Влияние и власть над своим сыном он имел, пока тот навсегда не покинул дворец.
