Мой голос подобен песочным часам. Дно широкое и толстое, и цвет там темнее и насыщеннее. Осуществляя переход от ми-бемоль к фа-диез, я представляю, что звук сужается, как горловина песочных часов. Passaggio должен быть тонким и целенаправленным, тут нельзя давить — вы же не станете сжимать хрупкий стеклянный переход между сосудами часов. Когда голос достигает верхних нот, звук раскрывается. Здесь теплее цвета и больше пространства. Все голоса разные, есть такие, которые вполне можно сравнить с колонной, прямой и ровной снизу доверху, но мой ключевой образ — это изгиб, passaggio.
Коварные пассажи доставляют неприятности многим певцам. Они пытаются осуществить переход к головному регистру с помощью механизма смешанного голоса, чересчур напрягая мышцы, при обратном же переходе голос становится усталым и слабым. В молодости, конечно, сил и энтузиазма с избытком, но лет через десять они обнаруживают, что пустяковая, казалось бы, проблема разрушила карьеру. Переходные ноты между грудным и средним регистрами также сложны, особенно для меццо-сопрано. Когда говорят, что у певицы два или три голоса, это значит, что она резко «переключает» регистры, как скорости в машине, — что хорошо для драматической выразительности или Хэнка Уильямса-старшего, но никак не рекомендуется для классического оперного голоса.
Я восхищалась Арлин не только как певицей, но и чисто по-человечески. Она была принципиальна и предельно честна. На одном из первых занятий она предупредила: «Я постараюсь научить тебя всему, что знаю и умею, но продвигать не стану: вы, молодые, и так дышите мне в спину. Карьерой занимайся сама».
Скажи так кто другой, я бы обиделась, но Арлин просто констатировала факт, сразу обозначила, что готова для меня делать, а что нет. Мне понравилась такая прямота, к тому же меня устраивали уроки, целиком посвященные творческой составляющей: я могла хотя бы на время забыть о делах. Вообще говоря, Арлин весьма поспособствовала моей карьере, ведь ее имя оказалось в списке моих наставников.
В том же году в Германии я познакомилась с канадской сопрано Эдит Вине; это стало совершенно новым для меня опытом. Эдит была фантастически популярна в Германии, и я проникла на репетицию «Военного реквиема» Бриттена, в котором она пела сопрановую партию. Сидя в первом ряду вместе с горсткой других счастливчиков, я испытывала настоящее блаженство и сияла от радости в течение всей репетиции. Когда все закончилось, Эдит Вине подошла ко мне и спросила: «Кто вы?» Я представилась, и тогда она сказала: «Мне нравится ваше лицо. И мне было приятно видеть вашу реакцию. Как я могу вас отблагодарить?» И эта чужая, незнакомая женщина села рядом со мной и составила список самых известных немецких импресарио. Потом она подробно проинструктировала меня, как следует себя вести и с чего начинать певческую карьеру. Удивительное везение — мне подарили две драгоценные половинки, из которых оставалось только сложить гармоничное целое.
В школе я учила французский, но в Германии от него, конечно, толку было мало. Поэтому, пока не начались занятия вокалом, я месяц изучала немецкий в Институте Гёте на Рейне. В гордом одиночестве, с двумя чемоданами (все мои пожитки на целый год), я прибыла на поезде из аэропорта в свою комнату, снятую у милой пожилой четы. Когда я отправилась прогуляться по городку, меня, американку, заприметил с трудом изъяснявшийся по-английски местный нахал и пригласил на чашку кофе.
Я отхлебнула Sprudel[23] и закашлялась, потом он ушел, а я собиралась съесть Brotchen[24], но официантка чуть не шлепнула меня по рукам. Почувствуйте себя бедной голодной Дороти с дороги из желтого кирпича, которая получила от яблони выволочку, стоило ей потянуться за яблоком! Естественно, я не поняла ни слова, когда она попыталась растолковать, что, в отличие от Америки, здесь за хлеб нужно платить. Остаток дня я просидела в своей комнате, а утром отправилась на занятия.
Мне очень нравилось в Институте Гёте, нравилось учить язык и общаться с другими студентами из разных стран. А за день до выпуска преподаватель отвел меня в сторонку и сказал, что я могла бы преуспеть на лингвистическом поприще, если моя певческая карьера не сложится; мне, конечно, было очень приятно. В общем, вооруженная, как мне казалось, вполне сносным немецким, я отправилась во Франкфурт, где до начала музыкальных занятий мне предстояло месяц пожить в немецкой семье. В первый день я, помнится, думала: «Да это настоящий кошмар». Я не понимала ни одного слова, ни единого. А Шульцы не утруждались, не старались говорить медленнее или проще. Они просто жили своей жизнью: учили меня вязать, собирать грибы, зажигать на елке настоящие свечи, обсуждали искусство и науку, как будто я в состоянии была поспеть за ходом беседы. Мало-помалу я стала их понимать. К концу своего годичного погружения в языковую среду я весьма бойко говорила по-немецки, а в дальнейшем выучила язык еще лучше. Каждый раз, когда я приезжаю в Германию, друзья восклицают: «Да ты говоришь уже совсем как немка!» Думаю, когда база заложена, нейронам ничего другого не остается, как бегать. С годами я все лучше владею иностранными языками, независимо от того, насколько часто пользуюсь ими, то же происходит с музыкой. Однажды выученные роли со временем углубляются и отшлифовываются, даже если я их не повторяю, не пою и не вспоминаю о них между выступлениями. Меня завораживает мысль о том, что музыка — тоже язык, как немецкий или французский.
