Спустя три дня собака досталась смертной.
Перед тем, как расстаться, Артемида принесла сопернице золотой таз с водой. Плеснула Прокриде в лицо, пододвинула таз:
— Смотри!
Из воды на Прокриду глядел незнакомый юноша. Прокрида дернула себя за ухо. Юноша повторил жест.
— Зачем? — спросила афинянка. — Ты же клялась…
— Не бойся. Вот стрела. Сломаешь ее, вспомнишь меня, и станешь прежней. Только не спеши ломать. И вот еще…
Богиня-девственница засмеялась. Наверное, представила что-то хорошее.
— Явишься к своему мужу — предложи ему копье. Можешь вместе с собакой. За ночь любви. Я делаю тебе божественный подарок — справедливость. Прощай, больше мы не встретимся…
— …двадцать лет назад мы ночевали у пирамиды Аргосских Щитов. Помнишь?
— Помню.
— Мне тогда приснился сон. Я шел по берегу рядом с Дионисом, и умолял его дать мне копье, не знающее промаха. Он отказал. Он спросил: «Ты думаешь, малыш, копье принесет тебе счастье?» Я думал, он шутит. Как же, такое копье… А он просто был мудр. Или предвидел беду.
— Ты взял копье у жены?
— Взял. И собаку — тоже. Эти дары стоят одной ночи, подумал я. Я же не знал, что эти дары стоят поломанной жизни. Когда наутро она сломала стрелу…
Они долго плакали. Обнимались. Просили прощения. Клялись друг другу в любви. Два предателя каялись взахлеб, самозабвенно. На следующий день Афины увидели прежних Кефала и Прокриду. Прекрасных, как боги, счастливых, как дети. Афинам стоило бы протереть глаза. За красотой тлел огонь памяти; за счастьем крылось чувство вины. Прокрида забыла про охоту, все время проводя с сыном Аркесием. Кефал же, напротив, дневал и ночевал в лесах, борясь с собственными даймонами. В его отсутствие некий пастух сообщил Прокриде, что слышал, как ее муж призывает другую женщину. Кажется, Нефелу, богиню облаков. А что? Заря была, настал черед облака.
Снедаемая ревностью, Прокрида спряталась в кустах возле мужниной стоянки. Услыхав подозрительный шорох, Кефал метнул копье, не знающее промаха. Говорят, предсмертный стон Прокриды смешался со звонким смехом, прозвучавшим из чащи.
Артемида не нарушила клятвы.
Разве она причинила сопернице какой-нибудь вред?
— Меня изгнали из Афин. За убийство жены.
— Меня изгнали из Микен. За убийство дяди.
— Мы похожи больше, чем хотелось бы. Афиняне прокляли меня. Моего сына заперли во дворце, не дали проститься. Отец Прокриды хотел оставить внука себе. Распустил слухи: дескать, дочь родила не от меня, а от Зевса. Люди верили. Кто я? Женоубийца, изнасилованный страстной Эос… Зачем наследнику афинского троноса такой родитель? Уйди я подальше, и они бы вытравили из парня всю память обо мне. К счастью, парень тот еще упрямец. Сбежал; догнал меня за воротами…
— Славный юноша. Я видел его на склоне, с приятелями. Ему: сын Зевса! — а он в морду. Лихо так, с пониманием. Тритон еле оттащил. Я еще думал, на кого он так похож…
— Славный. Я ему: иди домой, к деду! Он мне: и не надейся. Медведя, мол, в клетке не удержишь[81]…
— В кого он у тебя такой рыжий?
— В мать. Прокрида была — лесной пожар… У тебя есть сыновья?
— Нет.
— Еще будут. Надеюсь, их никто не зачислит в сыновья Зевса. Мы с Аркесием были в Эпидавре, когда твой отец прислал гонца. Пообещал очистить, дать кров и приют. Ну, мы и пришли в Тиринф. Знаешь, мне все равно куда идти. Хоть со скалы вниз головой! Если бы не сын…
— Копье? — жадно спросил Амфитрион. — Копье с тобой?
Ему было стыдно. В ожидании ответа сын Алкея отвернулся, искоса поглядывая вверх, на перекрытие портика. За время его отсутствия доски эпистелиона успели обветшать. Их заменили свежим дубом. Так и я, подумал Амфитрион. Плащ новый, хозяин старый. Бедняга Кефал… Мне бы сочувствовать, а я беспокоюсь об одном: даст ли он мне копье, не знающее промаха?
— Нет, — развеял Кефал его надежды. — Я уничтожил копье. Древко сломал и сжег, наконечник утопил в фалерской бухте. Там глубоко, не донырнешь. Этим копьем я убил жену. Если я вынужден жить, пусть умрет хотя бы копье.
— Ты правильно сделал, — вздохнул Амфитрион.
На севере собирались тучи. Косматый горб чудовища встал над Истмийским перешейком. В прядях влажной шкуры копошились золотые мухи солнца. Чудовище ворочалось, бормотало, пускало слюни. Кривыми когтями оно тянулось к Тиринфу, и с сожалением отступало: не достать. Куда проще перегрызть узкую шейку Истма, отделив Остров Пелопса и пустив его по волнам, как ладью. Во двор быстрым шагом, словно спасаясь от зверя, вошел пастух с длинной клюкой. За пастухом тащился лохматый пес, много крупнее волка. Завидев собаку Кефала, пес заворчал.
