Внук Персея. Сын хромого Алкея - страница 37

— Во-вторых, до Тафоса рукой подать. Мы в любой момент сможем выслать подмогу. Захватчики будут вынуждены биться на суше и на море! Ты хотел трясти двумя руками? Вот она, твоя мечта!

— Ладно, уговорила…

Хромий встал у перил. Над первенцем Крыла Народа неслись облака, цепляясь выменем за рога могучего Айноса. Молоко, смешанное с красным соком, текло по горному хребту в низины. Навстречу поднимались сизые испарения — земля дышала полной грудью. Запах можжевельника, насквозь прокаленного дневным солнцем, разносился далеко по округе.

— Афина, — сказал Хромий, имея в виду сестру. — Воительница! Ты знаешь, что отец хочет отдать тебя за сына хромого Алкея?

— Знаю, — спокойно ответила Комето.

— А знаешь, почему?

Парень ждал, что сестра начнет хвалить жениха, избранного отцом. Вспомнит силу, отвагу, богатство… Тут-то он и отыграется. Но слова Комето поразили его в самое сердце.

— Потому что Тиринф стоит между Микенами и морем. Отец согласен взять Сосновый остров из рук Персеидов. Согласен делиться добычей. Но он не доверяет микенскому ванакту. Птерелай хочет, чтобы я была его щитом. Встала между ним и Электрионом Микенцем. Отец знает, что делает…

— Щит? — расхохотался Хромий. — Скорее уж щитом станет твой муженек!

— Отец знает, что делает, — еще раз повторила Комето.

Хромий вдруг сделался мрачен.

— А нам с братьями вчера послание доставили, — сквозь зубы процедил он. — Из Микен. Кормчий Локр, со «Стрелы Артемиды». Прав отец, нельзя микенцам доверять…

— От кого послание? — спросила Комето.

— От сыновей ванакта. Перстень, таблички…

И не выдержал — сжал кулаки до хруста.

— Твари! Наглые твари!

Белое. Черное.

Ханаанский оттенок: кармин и пурпур.

Цвет лягушечьей шкуры. Цвет яблочной кожицы.

Выстиранную одежду разложили на каменистом берегу ручья. Волей богов местность превратилась в пеструю луговину. Богини же — нагие красотки — плясали в ямах, полных воды, высоко задирая пухлые ляжки. Впрочем, хватало среди них и старух, и темнокожих рабынь, и почтенных мамаш с обвисшими грудями. Микенский акрополь выслал к ручью могучую армию прачек, вместо колесниц снабдив их тележками с одеждой. Спускались с холма — грохоту было! Деревянные колеса прыгали на ухабах, тележки содрогались, грозя развалиться на ходу; прачки хохотали до слез… Зато когда рыли ямы в глинистой земле и таскали воду, наполняя «лохани» — стало не до смеху. Зной одолевал, в воздухе далеко разносился острый запах пота. Смех вернулся, едва женщины, побросав белье в ямы, сами прыгнули туда — и ну скакать в обнимку! Туча брызг — до неба. Арки радуг — веселые, переливчатые. Босые пятки топтали шерсть и лен, словно виноград давили. Особенный визг стоял над ямой, где стирались хлены — «лохматые плащи», тяжелые как панцирь. Глина избавляла одежду от пятен жира; затем пеплосы и хитоны полоскались в ручье.

«Жаль, море далеко, — подумала Алкмена. Море и впрямь лежало от Микен в сотне стадий: к нему вела узкая дорога в дебрях скального лабиринта. — Хорошо тиринфянкам! Бросят стиранное в прибой, и тот, умница, полощет, трет одежду о гальку…»

В Тиринфе она была дважды. Первый раз — годовалой, и не запомнила ничего. Второй раз — на похоронах деда, великого Персея. Деда — прадеда, если считать по матери — она знала по восторгам и страхам окружающих, и ждала от похорон чуда. Ожидания сбылись сверх меры. Вознесение к звездам так испугало Алкмену, что позже она убедила себя: ей показалось. Бабушка сгорела вместе с дедушкой, не желая длить дни без любимого мужа; остальное — бред рассудка, помраченного горем. В семье вознесение не обсуждалось. При одном упоминании об этом мама начинала плакать, отец хмурил брови, а братья отпускали дурацкие шуточки. Никто не знал, как отнеслись к вознесению на Олимпе. Жрецы воды в рот набрали, оракулы помалкивали. Значит, понимала Алкмена, и людям стоит прикусить языки. Особенно тем, кто хочет дожить до глубокой, счастливой старости.