«Герой должен быть один»
Меч боролся до последнего.
Он плашмя бил мечом о камень. Летели искры. Меч ломаться не желал. Тяжелый, широкий, дитя микенских кузниц, клинок лишь гневно звенел. Тогда он стал бить лезвием. Появились первые выщербины. Отлетев, кусочек бронзы оцарапал ему щеку под глазом. Теперь меч визжал, как визжит от боли пес, избиваемый хозяином. И наконец, не выдержав позора, сломался на три пальца выше рукояти.
Взяв обломки, он встал над обрывом. С силой сжал пальцы — и вскрикнул от боли. На последнем издыхании меч разрезал ему ладонь. Широко размахнувшись, он швырнул окровавленные обломки в море. Еле слышный всплеск, и оружие пошло на дно. Ему показалось, что в закате тоже прибавилось крови. Я все-таки проклятый, подумал он. Мои пиры оборачиваются войнами. Честь — изгнанием. Клятвы — бесплодием. Мою победу украли, превратили в милостыню. Амфитрион, Убийца Женщин. Вот кто вернется в Фивы. Хоть тысячу мечей изломай, от себя не убежишь. Проклятый, чего уж там…
Над человеком, над волнами, над островом высился могучий Айнос. Скалы, тропы, черные ельники. Крутизна склонов. Тени ущелий. Снега вершины. В снегах, редко посещаемый людьми, дремал алтарь Зевса. Айнос ниже Олимпа, вспомнил он. Небо выше Олимпа.
Судьба над всеми нами.
Закат ярился, растекался пожаром от Элиды до Закинфа. Волей богов соленая вода превратилась в горючий земляной жир, и лучи Гелиоса зажгли его. Багровые отблески лепили из утеса роковую скалу, высящуюся у входа в царство Аида. Из крепости летел шум хмельного веселья. Праздник победы был в самом разгаре. Мы живы, добыча обильна, на днях плывем домой. Дети будут гордиться отцами. Чем не повод для радости? С победителями, горланя здравицы, пили вино побежденные. Убийца Птерелая сдержал слово: резни и повального грабежа удалось избежать.
«Радуйся, Амфитрион, сын Алкея. У них все хорошо.»
Где ты, радость?
«И у тебя все хорошо. Радуйся!»
Пылающая кровь солнца заливала глаза, вынуждая щуриться и моргать. Со стороны Левкады закат отливал золотом. Амфитрион повернул голову: что там блестит? Золотистое сияние рождал не горизонт, а его собственное плечо. Он мазнул рукой по плечу — ссадины откликнулись краткой вспышкой боли — и мягкий, шелковистый свет перетек в ладонь. Казалось, случайный блик на волне прикинулся змейкой и свернулся меж пальцев.
«…удача моего отца. Неуязвимость. Победа. Промахнувшееся копье. Стрела, убивающая других. Меч, лишенный силы…»
Голос Комето звучал так ясно, словно дочь Крыла Народа, предавшая отца, стояла рядом, в двух шагах. Амфитрион едва не стряхнул волос, как ядовитую гадину. Вот сейчас Посейдоново наследство прожжет ладонь насквозь! Нет, почудилось. От златой нити исходило слабое тепло. Плащ в дороге; уют родного очага. Как волос оказался у него? Он ведь не взял дар Комето…
«…я уговорю его стать твоим. Он чует нашу кровь…»
Кровь дочери Птерелая на обломках меча? Кровь на его руках? Кровь, которую еще только предстоит пролить? Амфитрион вздрогнул. Он не хотел знать, какая же кровь — наша. Налетев со спины, ветер попытался выхватить драгоценный подарок, и волос вспыхнул от гнева. Ветер ударил, промахнулся, еще раз ударил, столкнув с края утеса мелкую осыпь — и в испуге умчался прочь. Окаменев, Амфитрион смотрел на свою ладонь, которую пересекала новая, чудесная линия жизни. Хмурился, закусив губу. Порез под глазом вновь открылся. Одинокая, багряная слеза ползла по щеке к углу рта. Когда солнце без остатка исчезло за небокраем, сын Алкея шагнул к обрыву. Помедлил мгновение, прощаясь с чем-то, ушедшим навсегда, протянул руку к морю, грозя пучине кулаком — и разжал пальцы. Охристая искра сверкнула в сумерках. С радостью пса, ухватившего вожделенную кость, ветер поймал добычу, закружил — и, не удержав, швырнул в темень волн. Трепещущая дорожка легла от берега Кефаллении к далеким скалам Пелопоннеса, окрасившись вместо киновари светлым янтарем.
— Я не проклятый! — раскатилось над немым морем, под низкими небесами. — У меня все хорошо! Я возвращаюсь домой! У меня родятся дети! У меня все будет хорошо-о-о!
