И вот снова наступила весна, будто зима была только кошмарным сном. Дороги снова звали Уилла отправиться в путь. Но он по-прежнему медлил, с горечью думая о том, что не может собраться и уйти просто так; ему нужен был повод. По утрам он шел в перчаточную мастерскую (где зачастую не было работы) в полном изнеможении, чувствуя себя так, будто жена выпила из него за ночь всю кровь. В июне стало ясно, что она опять беременна. На этот раз у Уилла не должно было возникнуть никаких сомнений по поводу своего отцовства, и это странным образом укрепило его во мнении, что малышка Сьюзан (а разве не из-за нее он не хотел уходить из дома?) родилась не от него.
Однажды в конце июля к ним зашел господин, едущий из Уорвика в Глостершир. Ему срочно были нужны перчатки.
— Сшейте вот по этому образцу, — сказал он, показывая одну перчатку. — Вторую я потерял в дороге. Здешние жители отправили меня к вам. Ведь это дом мастера Шекспира, не так ли? Я хочу погостить пару дней у одного своего родственника в Эттингтоне. Вы не могли бы доставить мой заказ, когда он будет готов, в дом мастера Вудфорда?
Значит, к мастеру Вудфорду? К тому самому разжалованному адвокатишке, совершенно опустившемуся человеку, вдовцу, владеющему несколькими акрами земли.
— Меня зовут Джон Куэджли, я мировой судья.
— В Глостершире есть город с таким названием, — сказал Уилл.
— Мое семейство родом оттуда, — отозвался мастер Куэджли. У него была окладистая черная борода и влажные пухлые губы; ему было явно больше сорока лет, но он все еще был в силе — широкоплечий, словно кузнец, здоровяк почти двух ярдов росту[10]. Взгляд его карих глаз был строг и проницателен.
— Когда-то, давным-давно, мои предки действительно жили там. Но потом мы перебрались поближе к Баркли.
— Это там, где замок?
— Да, там, где замок, это ты знаешь. А что еще ты можешь мне рассказать?
— О Глостершире?
— Можно и о нем. Вообще о чем-нибудь. — Он снисходительно улыбнулся, разглядывая Уилла и будто не допуская даже мысли о том, что какой-то жалкий перчаточник может разбираться в чем-нибудь, кроме своего немудреного ремесла. — Ты производишь впечатление молодого человека, который много путешествовал.
— Я путешествовал только по книгам, сэр, — ответил Уилл, повышая голос.
— И в книгах, которые я читал, говорится кое о чем более важном, чем расположение замков и происхождение имен. — Тут он спохватился, покраснел и замолчал.
— А как у тебя с латынью? — поинтересовался мастер Куэджли. — «Увы, Постум, Постум, как быстро летят годы…» Я обожаю эти стихи Публия Вергилия Марона!
— Это Гораций, — заметил Уилл, — и полагаю, сэр, вам это известно не хуже меня. — Он заставил себя улыбнуться в ответ, понимая, что это была проверка.
— Да-да, Квинт Гораций Флакк. Эх, как бы мне хотелось, чтобы мои сыновья разбирались в поэзии Рима так же хорошо.
Тем временем Джон Шекспир подошел к рабочему столу, чтобы выбрать куски кожи для раскроя.
— Мой сын — прилежный ученик, а еще он поэт. Он пишет отличные стихи. Уилл, покажи господину что-нибудь из своих сочинений.
Уилл снова покраснел и робко возразил:
— Но ведь он пришел сюда за перчатками, а не за стихами.
— Верно. Что ж, — сказал мастер Куэджли, — когда ты понесешь мне готовые перчатки, заодно захвати и стихи. Разрешите откланяться. Желаю вам удачного дня. — И он ушел.
Когда на следующий день Уилл пешком отправился в Банбери, он нес с собой только перчатки. Он думал о том, что эта дорога может привести его к той, другой Энн, его прежней возлюбленной, а теперь чужой жене; он даже собирался зайти проведать ее. Но потом все-таки свернул во двор полуразрушенного деревенского дома, уставшего от непогоды, с перекошенными ставнями и без дверей. Двое батраков лежали на сене и, закрыв глаза, грелись на солнышке; свинья с громким хрюканьем рылась в мусорной куче; петух гонялся по двору за курами, но его призывное кукареканье осталось без ответа. На стук Уилла вышел жующий слуга в засаленном рубище. В грязной руке у него была зажата баранья кость; некоторое время он, щелкая языком, пытался высосать костный мозг, но потом все же обратил внимание на гостя и сказал:
