— Не остановился, — с горечью согласился хирург. — А вы, как бы вы поступили на его месте?
Человек зябко передернул плечами.
— Ушел, а расшифровать пластинку нам не дано. Вуалировка образами, абстрактная манера письма. Не доросли. Не та, понимаете ли, эпоха! Не угодили! — В иронии хирурга все же явственно проступили интонации обиды, досады на кого-то, посчитавшего эту эпоху неокончательной, недостойной главного внимания. — Выздоровел в три дня. Собрался и ушел. Ка-акой организм! — Хирург даже всплеснул руками.
По залу прошелестел вздох, вздыхали язвенники, почечники и гипертоники.
— К событию нужно подойти шире, — сказал, вставая, человек в старательно, видно, с утра отглаженном костюме и очень чистой рубашке, преподаватель истории. Вставая, он быстро втянул манжеты сорочки в рукава — запонки на них были разные.
Историк тщательно, в мелочах продумывая все, как к празднику готовился к совещанию, полагая, что выступать главным образом придется ему, лучше других знакомому с пройденными этапами человеческого общежития. Большинство же явилось, имея на руках рулоны ватмана с ярко раскрашенными графиками, выкладки, украшенные интегральными выражениями, столбцы цифровых показателей. Доклады грешили, он бы сказал, узостью научного местничества. И историк, беспокойно прислушиваясь к сжатым, прессующим неизвестные термины речам, все ждал, когда перейдут к основному, обобщающему эпохи. До конца совещания оставались считанные минуты. Он поискал взглядом графин с водой.
— Шире — это значит с позиций перспектив. Ведь кто знает, сколько у него таких пластинок было. Вдруг не одна?!
— У вас выкладки, расчеты? — сухо прервал его секретарь, представитель группы прочнистов, человек в куртке из кожзаменителя.
— Да что вы все — вычисления, вычисления! — восстал преподаватель, но внезапно уверенность покинула его, и он сел.
— Может, и не одна, — ответил хирург, — но симптоматичнее то, что он пренебрег этим экземпляром. Верно, пластинка не столь уж и важна для него. Может быть, в минуты откровенности он пытался поведать о своем прошлом, взывал к доверию. А мы все века крутили пальцем у лба. Зевали. Обидно смеялись. Теперь он смеется над нами, а жить ему тысячелетия.
— Забудет, — убежденно произнес чей-то бас.
— Он упоминал о каких-то братьях по времени. Будто не один он послан через века. Что они проявляются то в одном, то в другом месте, коснутся нас — мчатся дальше, несут эстафету времени. Кто они, эти посланцы? Может, последние Атланты? Как бомбу времени несут они тайну тысячелетий, всю правду. А пластинка просто мандат перед людьми будущего. Свидетельство о рождении. Там уж сумеют расшифровать, в нужной эпохе. А нам — что же жалеть, предназначено не для нас. Но искать надо. Не мы, так дети наши, внуки вдруг найдут!
— Да, будем искать, будем! — дружно поддержали все, вставая с мест.
Собственно, на этом следовало водрузить последнюю точку повествования. Казалось бы, сюжет исчерпал себя до дна, по законам приключенческого жанра прошел через небывалую-завязку, испытал и цейтнот кульминационного происшествия. Однако чрезвычайные обстоятельства, тесно связанные с дальнейшей судьбой восхитительной пластинки, заставили автора снова взяться за перо.
Если помнит читатель, рассказ начинался с организованного поиска замечательного больного. Собственно, искать начали после ошеломляющих итогов экспертизы. До этого хирург был относительно спокоен: ну, печень, ну, пластинка, ну, выписался человек. Однажды в общем-то в текучке жизни промелькнуло нечто подобное: работник торговой сети проглотил шило. Ну, извлекли. В городской газете не поскупились на место, дали репортаж «Проглоченное шило». Газетная та вырезка подбадривала, успокаивала. Мол, обойдется и на сей раз. И вдруг сто одиннадцать веков!
Помчались по месту жительства. Соседка рассказывает:
— Из больницы явился сам не свой. Собрал чемоданчик, бумаги какие-то во двор вынес, сжег. Прощаться начал. Вдруг вещички бросил, побег куда-то. Возвращается с килограммом апельсинов, подарок, значит, нашей Машутке. Любил девочку, потакал ей. Все сказки рассказывал. Сядет, бывало, на табуретку, глаза в стенку, и пошел. Девчонка несмышленыш еще, а не оторвешь. А он как по-писаному. И про тьму египетскую, и про пирамиды, про булатную сталь, и совсем про неведомые времена. Мол, была такая земля обетованная, да под воду ушла без остатка. Потопом занесло будто. Я, случалось, заслушаюсь, хоть телевизор не смотри. Да спохватишься: обед на конфорке пригорает, бельишко неполосканное мокнет. Спрашиваю, откуда, мол, все знаешь в подробностях. Как глазами повидал. А он смеется, говорит: а что, как и в самом деле смотрел, пирамиды эти своими руками выкладывал? Пошутить любил!
