Ни у кого в Ковыльных Сопках книг нет, а у пасечника есть. И где только он их взял, и бумагу еще эту? Шуре уже до смерти надоело царапать пером по желтоватым листам. Да вот только Дариан непреклонен: хочешь получить пасеку в наследство - учи грамоту. И все тут.
– А как писать: "мед - это жидкое сонце"? Правильно?
Глядя на небо сквозь изгрызенную вредной мышью сетку, Дариан поправлял:
– Не сонце, а солнце. И не забудь написать с большой буквы.
И едва Шура начал выводить "Солце", как на пасеку влетел запыхавшийся мальчуган лет девяти.
– Мотря… Мотря! - захлебывался мальчишка.
"Мать зовет, наверное. И чего так кричать? Припадочный ребенок…", - Шура в который раз перечеркнул злополучное "солце".
– Найты убили Мотрю! - наконец продышался хлопец.
"Шутка дурацкая", - мелькнуло у Шуры. Но раскрасневшийся мальчуган не походил на шутника, уж слишком был возбужден.
С пера на буквы сорвалась тучная капля.
Сердце вдруг екнуло от предчувствия чего-то нехорошего. Зловещего. "Что же случилось с матерью?" - билась мысль, пока они с Дарианом бежали следом за мелькающими босыми пятками парнишки.
Мать он увидел не сразу. Вздыбленная коляска грязно-белого мотоцикла была самой необычной деталью на обочине села. Тело грузного мужчины с порванным на груди кожаным комбинезоном валялось рядом с мотоциклом.
Второй раскинул руки неподалеку. Из его раскроенного горла уже не лилась кровь. Жухлая трава, на которой лежал найт, приобрела бурый оттенок.
Выцветшее синее платье матери Шура увидел самым последним. Руки раскинуты, из-под серого платка выбились русые волосы, лицо уткнулось в траву.
Он бросился к ней, перевернул и тряс неподвижное тело, всматриваясь в обескровленное лицо.
– Мамочка… мамочка, вставай… вставай. Это я, Шура.
Но мать не отзывалась. Знахарка тетка Датья, положила мозолистую руку ему на волосы.
– Сиротка… Ее уже не поднять.
Но Шура не слышал ее. Он все надеялся, что мать откроет глаза, что узнает его, скажет приветливое слово. Он вглядывался в родное лицо и не почти не слушал рассказ Барта и Тертия, которые видели случившееся.
– … два найта встретились. На одном мотоцикле двое. На другом - один. И как давай биться. А Мотря давай бежать с поля к селу. Мотоциклы ревуть, несутся быстро-быстро… один убил двоих… белый мотоцикл без седоков догнал и сбил Мотрю. Потом заглох. Один уехал… красный волк на черной коляске…
На похоронах Шуры не было.
Сколько он помнил, мать всегда была рядом. Заштопает разорванные штаны, будет сидеть у кровати, когда заболеешь, даст подзатыльник, если что-то натворишь.
Он не мог поверить, что матери больше нет. Не мог прощаться с ней. Не мог видеть, как родное тело засыплют землей.
Вместо этого он бессильно ревел, схоронившись среди зарослей в дальней балке. Пальцы остервенело рвали траву, ломая ногти, загребали плотную глину. Кровавая пелена застилала голубые глаза, и все вокруг - склоны балки, кусты, трава - все окрасилось багровым цветом. Перед глазами плыло и колыхалось пурпурное облако, алый туман заполонял голову.
Внезапно из этого марева выпрыгнул красный волк. Большая дикая собака, как рассказывали старики. Жили такие в тех краях, где обитали овцеводы.
Появившийся зверь злорадно скалил зубастую пасть, и Шура узнал его, хотя и никогда не видел. "…красный волк на черной коляске…" Это он сожрал мать! Зверь с мотоцикла умчавшегося найта.
Кровоточащие пальцы вгрызались в землю, а в воспаленном сознании они впивались в горло ненавистного зверя. А красный волк все скалил пасть и хохотал над бессильным мальчишкой. Потом запрыгнул ему прямо в голову.
Когда он появился на дворище, где одиноко стоял маленький домик, бабка только сложила руки.
– Сиротушка. Куда же ты запропастился? И попрощаться с ней не пришел. Три дня искали… - запричитала бабка, глядя на ввалившиеся щеки, воспаленные глаза с неистовым взглядом.
Ответа она не услышала. Шура молча прошел в дом, взял со стола краюху хлеба, сунул за голенище стоптанного ботинка сточенный ножик с потертой рукоятью, положил в карман маленькое бронзовое солнце - подарок матери - и вышел на улицу. Там молча обнял бабку, развернулся и зашагал прочь.
