Де Квинси старался отогнать от себя медный запах крови.
– Надеюсь, ты не станешь утверждать, что это убийство тоже было изящным искусством? – поинтересовалась Эмили.
– Пусть судит Аристотель, а не я. Страх и сострадание – вот что требовал от искусства великий философ.
Де Квинси помог дочери подняться.
– То, что сделали с этим человеком, безусловно, вызывает ужас. – Он повернул Эмили так, чтобы она не видела труп. – Но как насчет сострадания?
– Отец, я догадываюсь, что ты сейчас делаешь.
– Просто пытаюсь создать в твоей голове реальность более возвышенную, чем та, что лежит у тебя за спиной.
– Спасибо.
– Этот человек, запертый, словно в клетке, в несущемся, словно пуля, поезде, чувствовал свою беспомощность, как и все мы, путешествуя подобным образом, и вот гнусное воображение подтолкнуло убийцу к преступлению в запертом купе. Не начнет ли в скором времени весь мир двигаться с такой скоростью, что в нем не останется места, где мы не будем ощущать страха? Да, мне жаль этого человека, – тихим голосом произнес Де Квинси. – Мне жаль всех нас.
Они обернулись к далекому входу в тоннель. Пробивающийся оттуда лунный свет создавал разительный контраст с густой темнотой вокруг.
– Ты вздрогнул, отец. Тебе холодно?
– Ты тоже вздрогнула, – ответил он дочери.
– Но мы не можем уйти отсюда, – сказала Эмили, и тоннель ответил ей гулким эхом. – До тех пор, пока станционные служащие не придут сюда и не найдут труп точно так же, как нашли его мы. Шон наверняка захочет, чтобы все оставалось нетронутым до его прихода.
– Ты видишь огни станции?
– Нет, отец, они слишком далеко.
– Может быть, ты видишь силуэты спешащих к нам людей?
– Нет, их я тоже не вижу, – ответила Эмили. – Как ты думаешь, что их задержало?
– А вот я что-то вижу. Возможно, это только мое воображение, затуманенное лауданумом.
– О чем ты, отец?
Де Квинси протянул вперед руку с фонарем. На уровне его колен в темноте сверкнули отраженным светом несколько пар глаз.
Эмили отшатнулась. В ответ кто-то зарычал.
– Собаки, – определила девушка.
Глаза пододвинулись ближе – три пары, четыре, пять.
– Должно быть, их привлек запах крови, – решил Де Квинси. – Они хотят съесть труп!
Зарычала еще одна собака.
– Возможно, они и нас захотят съесть! – Эмили замахала руками и крикнула: – Пошли прочь!
Глаза ненадолго исчезли.
– Вот и правильно! – продолжала кричать девушка, решив, что собаки повернулись и убежали прочь. – Оставьте нас в покое!
Но тут глаза снова засверкали к темноте.
– Я не могу ничем помочь этой несчастной душе, но клянусь Богом, что не оставлю его тело! – заявила Эмили.
В темноте сверкнули оскаленные зубы.
Девушка отскочила так быстро, что едва не упала.
– Гравий, – подсказал Де Квинси.
Он набрал в руку пригоршню камней и бросил туда, где светились глаза.
Поднялся визг, и светящиеся точки вновь исчезли.
– Вот так! – воскликнула Эмили и тоже со всей силы швырнула вслед собакам горсть камней, а затем еще одну.
Собаки завизжали громче, но через мгновение опять послышалось рычание. Де Квинси обернулся. Желтые огоньки глаз приближались с противоположного конца тоннеля.
– Эмили, я возьму на себя эту сторону, а ты возьми другую! Продолжай кидать камни!
Удерживая фонарь в левой руке, он нащупал правой еще одну пригоршню гравия и швырнул в собак. Некоторые камни с шумом ударились о рельсы, но другие угодили в мягкую плоть. Хотя Де Квинси был в перчатках, острые края гравия прорвали тонкую материю.
– Чертовы твари! – крикнула Эмили после нового броска. – Я не дам вам съесть этого человека!
Судорога свела руку Де Квинси.
– Шуми как можно громче! – велел он дочери и сам запел церковный гимн, запомнившийся ему после ужасных февральских событий: – «Сын Божий вышел на войну для праведных побед». Подпевай, Эмили! «Сын Божий вышел на войну».
Их голоса гулко отражались от стен тоннеля. Де Квинси перешел на Шекспира:
– «Ад пуст! Все дьяволы сюда слетелись!»[1] Но я отправлю вас обратно в преисподнюю! Я стану псом войны!
– Отец! – испуганно воскликнула Эмили.
Раскатистое эхо голосов не шло ни в какое сравнение с отчаянным грохотом, обрушившимся на них. Внезапно вход в тоннель заслонила темнота, в которой вспыхнули два красных огонька и с каждым мгновением разгорались все ярче.
